Герой фольклорной сказки, преодолевая препятствия на пути к поставленной цели, борется с носителями зла, сам выступая носителем и защитником добра, и миссия его изначально добрая: даже если он преследует вроде бы личные цели, например, стремится воссоединиться с суженой или обрести ее, то при этом освобождает девушку из неволи и из-под власти чудовища, восстанавливая справедливость и по пути.
Однако случается и так, что победа над носителем зла, например, Кощеем Бессмертным, выше сил человеческих, даже богатырских (а герой не всегда изначально богатырь): даже выведав тайну его бессмертия, добраться до нее невозможно. И тут на помощь герою приходят волшебные помощники (чаще всего представители животного мира). У разных народов они разные, в соответствии с национальной картиной данного этноса, однако их всех объединяет одно: они платят добром за добро (скажем, герой пощадил или выручил медвежат, героиня поделилась едой с мышкой и т.п.). Более того, так же поступают, сохраняя доброжелательный нейтралитет, даже слуги антагониста; так, в восточных сказках, у ворот его жилища иногда привязаны в качестве стражей травоядное животное и хищник, но еда перед каждым годится лишь для второго, которому недоступна (по-видимому, так обеспечиваются бодрствование и злобность). Просто поменяв еду местами, герой утоляет танталовы муки стражей – и они его не выдают. Существенно, что даже причиняя себе неудобства, герой (героиня) отнюдь не ожидает воздаяния, однако в фольклоре доброе дело всегда вознаграждается; как гласит африканская пословица: «Лепешка, оставленная у дороги, приведет за собой жареных поросят».
Однако свою одинаковую функцию волшебные помощники в сказках разных народов выполняют по-разному и сами они все-таки разные Попробуем рассмотреть и сопоставить под этим углом зрения зверей и птиц русского и армянского фольклора, по необходимости ограничив анализ тремя дикими животными и рядом птиц.
Из животных это медведь, волк и лиса. Все они имеют в культуре отчетливый и во многом общий у разных народов мифопоэтический ореол. В то же время их бытование в русской и армянской сказке имеет свою специфику.
Медведь – самое сильное животное русского леса – помогает герою, используя, главным образом, именно это свое качество (выворачивает с корнем дубы и т.п.). Однако, как в собственно волшебных сказках, так и особенно на их периферии он может выступать и как самостоятельный субъект сюжета, которого трудно квалифицировать как помощника, поскольку именно от него зависит судьба протагониста. Здесь определяющей, на наш взгляд, оказывается гендерная характеристика протагониста: герою нужен помощник, героине – скорее покровитель (ее сила – в ее слабости), награждающий не столько доброту сильного – нередко герой щадит или выручает из беды медвежат или самого медведя (медведицу) – сколько отзывчивость, смекалку и домовитость, т.е. исконно женские качества. При этом медведь выступает как амбивалентный персонаж: он может наградить героиню и жестоко наказать антагонистку – ленивицу, жадину и грубиянку (обычно это пара – падчерица и родная дочь мачехи) – но может выступать и как грозная и опасная сила, которой героиня противопоставляет не силу, а ум и характер, нередко не пренебрегая помощью еще более слабого, чем она, помощника (чаще всего это мышка, не случайно ни разу не названная даже мышью), в чем заложена глубокая мораль, характерная, например, и для сказки «Репка». При этом медведь всегда строго соблюдает уговор, выступая, тем самым, как воплощение некоей объективной закономерности, которую надо правильно оценить и принять как осознанную необходимость. Особое положение медведя в русской сказке прямо связано с тем, что русский образ медведя уходит в архетипические глубины подсознания, где уже с незапамятных времен хозяин русского леса антропоморфизируется, наделяясь именем и именем-отчеством (от ласкового Миша, Мишенька до уважительного Михайло Потапыч), иногда только отчеством в его народном, мужицком варианте (Потапыч и никогда не Потапович, ср., Савельич, Ильич и др.) и фамилией (Топтыгин; для медвежонка это имя или прозвище – Топтыжка). К слову, когда на Западе и в России говорят о «русском медведе», то межкультурная коммуникация, на наш взгляд, достаточно сомнительна: в русском представлении – это добродушный силач, которого, однако, не стоит дразнить, выводить из себя (образ очень точно визуализирован в мультфильме по сказкам К.Чуковского, где добродушный Медведь ради своих внучат выручает солнышко из пасти вестернизированного Крокодила), западный же образ «русского медведя» – «зверинее» и агрессивнее. Именно мифологизированный, многократно визуализированный образ доброго Мишки и приводит порой к трагедиям в зоопарках, когда дети, еще не умеющие различать обыденное и мифологизированное, хотят через решетку погладить или угостить реального зверя при попустительстве благодушных (потому же) родителей. В армянской волшебной сказке функция медведя как помощника или дарителя гораздо скромнее, и он чаще выступает как враждебная сила. Более того, в медведя могут превратиться другие антагонисты героя для борьбы с ним. Армянское представление о медведе, таким образом, гораздо менее мифологизировано и, соответственно, ближе к действительности.
Что касается лисы, то в мифологии выделается ее функция «как трикстера*, соперничающего с другим трикстером <...> или животным, пользующимся особым престижем (медведь) или известностью (волк, заяц, петух и т.п.)», – пишет В.Н.Топоров в энциклопедии «Мифы народов мира». И далее: «Именно в этой функции лиса становится одним из персонажей животного эпоса в двух главных его формах – фольклорно-сказочной и литературной (иногда даже поэтической). В русской фольклорной традиции лиса является главным героем животной сказки, позже перешедшим и в лубок».
Нередко при классификации русских сказок о животных сказки о плутнях лисы выделяются в особую подгруппу, настолько они многочисленны. В определенной степени это, по-видимому, действительно объясняется перешедшей в сказку из мифологии не слишком благовидной репутацией лисы, в свою очередь, вытекающей из реального поведения этого животного в жизни (не случайно у многих народов «лиса» говорят о хитром и льстивом человеке).
Поэтому неудивительно, что и в сказке, даже там, где лиса помогает главному персонажу, она, как правило, делает это обманом, например, выдает бедного простолюдина за богача и женит его на царской дочери. Ее подопечный не совершает никаких подвигов, т.е. не может быть назван героем в полном смысле слова. Строго говоря, это авантюрные сказки. Однако почему же в армянской волшебной сказке лиса в достаточной степени реабилитируется? Отчасти, как нам кажется, дело в самом отношении к хитрости, несколько различном в разных культурах. К примеру, Троя была взята хитростью, и это не ставится в вину ни хитроумному Одиссею, ни прочим грекам, хотя противоречит воинскому кодексу чести; более того, некоторые боги-олимпийцы сами содействовали успеху этой хитрости, чему доказательством – судьба Лаокоона. Да и легенда о том, как Крыса, обманув Быка, первой оказалась у ног Будды и получила почетное право открыть восточный цикл знаков, тоже не делает ей чести, но и тут победителя не судили.
Однако, как нам кажется, в определенной степени играют роль и гендерные различия. Աղվեսв армянской сказке разностороннее в своей деятельности и оказывает герою и те виды помощи, которые в русской сказке являются прерогативой мужского персонажа – волка (ср., например, известную сказку об Иване-царевиче и сером волке и армянскую сказку, где все то же самое делает лиса – превращается в девушку, затем в коня и т.д.).
В армянском языке нет рода, и, соответственно, пары лис-лиса, однако лисица как персонаж в армянском фольклоре однозначно относится к мужскому полу (ср., обращения к лисе – աղաաղվես, աղվեսախպեր, սանահեր и т.п.), что, думается, является отражением более общей закономерности: армянский фольклор в этом вопросе ближе к восточному, где активным началом выступает, как правило, мужчина, а не женщина, если она не волшебница (да и волшебница чаще всего перестает играть активную роль в сюжете, как только выходит замуж). Это гендерное различие создает определенные проблемы при переводе, причем именно для думающего переводчика, а не ремесленника: в русской сказке и фольклоре вообще действует только лиса, и характер ее поступков (в том числе и хитростей) большей частью типично женский. Возможно, так изначально сложилось из-за наличия рядом двух мужских персонажей – Медведя и Волка – с мужской же линией поведения. В сказках о животных простоватый и доверчивый Волк (иногда и Медведь) и постоянно одурачивающая его Лиса воспринимаются не только как иллюстрация победы хитрости над силой, но также и как иллюстрация извечного женского коварства и легковерия мужчин. По сведениям зоологов, все это имеет мало общего с реальностью, но у мифа и сказки – своя правда.
Лис вообще встречается в русской культуре главным образом в переводной литературе, например, во французском «Романе о Лисе», где Лис – крупный феодал (хотя история средневековой Франции знала в этом качестве и женщин), немецком «Рейнеке-Лисе» или в фольклоре американских негров, где в паре Братец Лис и Братец Кролик представить Лиса женщиной невозможно и сюжетно, и психологически, без насилия над всей картиной мира «Сказок дядюшки Римуса». В армянской сказке это не так резко выражено, однако и в ней переводчик оказывается перед дилеммой: сильно ослабить жанровую природу сказки в восприятии ее русским читателем (привыкшим, что лиса – она) или нарушить внутреннюю логику повествования армянской сказки. Так, в сказке Ов.Туманяна «Ճամփորդներ» («Путники»), являющейся обработкой народной сказки (не волшебной) просто невозможно себе представить (хотя, к сожалению, так и печаталось вплоть до конца 60-х годов), чтобы Петух отправился бродить по свету с Собакой (хранительницей очага), бросившей ради этого дом (переводчик усугубил положение глаголом «сбежать», что привносит в текст неуместный оттенок адюльтера), при этом называя Собаку «братец Кучи». Конечно, здесь по всем параметрам возможен только «Братец Пес». В лесу им встречается աղվես (лис, лиса) и переводчику приходится решать, кого перехитрили двое мужчин, Петух и Пес, его или ее, причем оба варианта, в принципе, возможны, однако высвечивают в событиях или, во всяком случае, в их фоне неидентичные закономерности. Решение остается за переводчиком, но его выбор должен быть осознанным. Как осмысливался и продумывался гораздо более принципиальный для произведения в целом выбор Лиса-Лис в сказке «Маленький принц», хорошо рассказала сама Нора Галь.
В так называемых славянских Ведах (безотносительно к спорам вокруг них) есть, как и у многих других народов, календарь эпох. В нем эра (эпоха) Лисы, завершающаяся в 2012 году, – эра лжи, хитрости и лицемерия. На смену ей идет эра Волка с совершенно иными характеристиками, главная из которых – санация, очищение от всего вредного и отжившего (волк – «санитар леса»). Так что помощь волка в установлении правильного порядка вещей, характерная для русской волшебной сказки, присуща ему издревле. Однако функция волка как волшебного помощника (Иван-царевич на сером волке – образ, не случайный для русской культуры) не только отличается от «лисьей», но в определенной степени логически вытекает, как нам кажется, из самой системы пространственных координат русского и армянского менталитета: горизонтальной для русского «равнинного» мировосприятия и отразившей его русской культуры (отсюда, например, устойчивый мотив дороги) и вертикальной для армянского «горного» мышления, когда отсчет пространства ведется не столько в длину и ширину, сколько вверх и вниз.В связи с этим волк – самое быстрое и выносливое (и, пожалуй, самое умное) животное русской равнины в горной стране теряет свою функцию средства передвижения, которое переходит к птице, и она встречается в армянской сказке во много раз чаще, чем в русской.
Если оставить в стороне фантастических птиц и рассматривать только реальных, то на первом месте в обеих культурах окажется «царь птиц», т.е. орел. Поведение его в волшебной сказке тоже вполне царское – щедрое и великодушное. Даже единственная вроде бы нарушающая канон волшебная сказка у Афанасьева, где водяной царь, пустившись в погоню за бежавшими дочерью и ее возлюбленным, превращается в орла, по-своему вполне логична: царь и остается царем, только приспосабливается к изменившейся стихии (небо как воздушный океан). Настойчивый пропагандист идеи фонетической мотивации А.П.Журавлев в своей книге «Фонетическое значение», опираясь на экспериментальную оценку звуков, составляющих слово «орел», писал: «...орел хоть и хищник, но «царь птиц» и его имя звучит соответственно: «хороший», «большой», «светлый», «активный», «сильный», «красивый», «величественный», «громкий», «яркий», «могучий». Звучание поддерживает употребление слова в переносном значении: «отважный, сильный человек, герой».
Далее в иерархии сильных птиц идут сокол, ястреб и коршун. «Конечно, на отношение человека ко всем этим птицам повлияло то, что сокол и ястреб издревле использовались на соколиной охоте, коршун же никогда не был слугой человека». Это рассуждение правильно, но выводы, как мы увидим далее, относятся главным образом к русской культуре. Если применить эти соображения к волшебной сказке, то становится понятно, почему сокол и ястреб крайне редко выступают в функции волшебного помощника: психологически слуга не может быть могущественнее хозяина. Зато повадки этих птиц вполне объясняют, почему сокол становится постоянным уподоблением для добра молодца: сам характер его нападения на врага (хорошо отраженный в «Песне о Соколе») максимально совпадает с нашими представлениями о честной схватке. Отсюда и победы сокола (молодца) над красной девицей (в песнях – ударил (ранил, поразил) лебедушку прямо под левое крылышко, т.е. в сердце), отсюда популярность в русском фольклоре образа сокола как волшебного возлюбленного, самый известный пример чего в сказке – знакомый каждому русскому Финист Ясный сокол. В армянских сказках его функции выполняет, например, куропатка, что в русскую картину мира определенно не вписывается. Ястреб у Афанасьева встречается редко и платит услугой (правда, не глобальной по масштабам) за услугу. В сказке, похоже, чувствуется легкий намек на то, что даже ястреб помнит добро: репутация у русского ястреба несколько сомнительная; правда, в слове «ястребок» она сильно меняет знак на положительный. Не случайно во время Отечественной войны «ястребками» называли ЯК-и авиаконструктора Яковлева, очень помогавшие наземным войскам. Как Ястребок переведено на русский прозвище Геда, самоотверженного и благородного героя знаменитой дилогии Урсулы ле Гуин «Волшебник Земноморья». Положительная репутация и у беркута, ближайшего родственника ястреба, вовсе не отягощенного, однако, отрицательными коннотациями. Поэтому Беркут (как и Сокол) были также позывными советских космонавтов. С коршуном это было бы совершенно исключено.
В армянской волшебной сказке сокол упоминается (во всяком случае в рамках, очерченных указателем С.Гуллакян) в 7 сказках, реализующих 3 мотива. Самый распространенный (4 случая из 7) – общевосточный: верный сокол выбивает чашу с ядом из рук хозяина, хозяин его убивает, а узнав правду, раскаивается. Сокол здесь – прежде всего птица, которая обычно рядом с хозяином: не случайно есть примеры, когда то же самое делает попугай или птица вообще, без уточнения вида. Заметим, что само существование мотива тесно связано с дефицитом воды. Из оставшихся трех в одном случае сокол с отравленными когтями посылается в дар с целью погубить героя, а в двух других в него превращается злой волшебник, опять же с целью погубить, теперь уже своего талантливого ученика (известный бродячий сюжет с серией превращений).
Очевидно, что сокол – не маркированный персонаж в армянской волшебной сказке, хотя в языке и культуре коннотации у него положительные, о чем свидетельствуют, в частности, армянские фамилии Базеян, Базян и др.
Иная картина в русской волшебной сказке, как и в русском фольклоре вообще. Сокол у Афанасьева встречается 14 раз и хотя не всегда превращается в человека, как в упомянутом выше случае, но и ни разу не выступает как злое начало: в виде ли собственно птицы, в виде ли личины человека, он однозначно характеризуется положительно. Строго говоря, такое ощущение интуитивно возникает у носителя русской культуры и без всякой проверки, исходя из знания фольклора в целом, где (например, в песнях) добрый молодец, как уже отмечалось, часто сравнивается с соколом, девушка называет возлюбленного «сокол ты мой ясный» (ср. ласковое обращение старшего к молодому парню – «соколик»), у коня «полеты соколиные» и т.д. В недавнем прошлом «соколы» хвалебно говорилось о летчиках. Фамилии с соколом у русских тоже частотны.
Вообще троица сокол – ястреб – коршун отчетливо маркирована в русском мировосприятии в целом. В письменной литературе достаточно назвать горьковскую «Песню о Соколе» (заметим и неслучайность слова песня), как бы сконцентрировавшую в себе все положительные коннотации, связанные с соколом.
В русском языке соотнесенность с коршуном всегда говорит только о хищности и безжалостности: налететь (броситься п т.п.) коршуном – быстро, внезапно и злобно. Вообще, у коршуна в русской культуре однозначно отрицательные коннотации, перешедшие и в художественную литературу. Вспомним некрасовское «И вот тебе, коршун, награда / За жизнь воровскую твою» (прилагательное «воровской» здесь употреблено в ныне устаревшем значении разбойничий, бандитский) или знаменитое блоковское «Доколе коршуну кружить?», фамилию Коршунов у купцов А.Островского и многие другие. Соответственно, в русской народной сказке коршун (во всяком случае, в рамках трехтомника Афанасьева) не встречается вовсе. Зато в «Сказке о царе Салтане» Пушкина, имеющей народную основу, коршун выступает как злой колдун, пытавшийся погубить Царевну-Лебедь (не случайно все иллюстрации к сказке за два века в полном согласии используют символический контраст черного коршуна и белой лебеди (помимо прочего, постоянного фольклорного эпитета для девушки вообще и невесты в особенности). Образ черного коршуна имеет и вполне реальную основу: обычно он долго парит в вышине, высматривая добычу, и кажется черным на фоне светлого неба (сокол бьет добычу на лету, а ястреб налетает из засады).
При этом в художественной реальности пушкинской сказки мифопоэтическая сущность персонажей настолько превалирует над житейской реальностью, что Пушкин, реалист из реалистов, рисует эту схватку злых и добрых сил среди морских волн («средь зыбей»), что в реальной жизни крайне маловероятно: ни лебедь, ни тем более коршун (основную пищу которого вообще составляют грызуны) ни морскими, ни даже приморскими птицами не являются. Море в данной сказке играет стержневую роль и «место встречи изменить нельзя», но выбор птиц мотивирован прежде всего их мифопоэтическим ореолом.
Высказанные нами ранее соображения прекрасно дополняет замечание Журавлева о том, что «если подходить к сказке с орнитологических позиций, то на лебедя может напасть ястреб или сокол, но никак не коршун». И далее: «Для большинства современных носителей языка денотаты слов сокол, ястреб, коршун вообще перестали играть роль, поскольку редко кто имеет четкое представление об отличиях коршуна от ястреба или об их повадках. Между тем, на вопрос, кто из хищников наиболее страшен и кровожаден – сокол, ястреб или коршун, – большинство информантов уверенно отвечает – коршун» Нами проделан тот же эксперимент в русскоговорящей армянской среде и получен аналогичный результат. В армянской культуре коннотации к соколу, как уже сказано, однозначно положительны, к ястребу тоже более положительны, чем в русской, чему веским подтверждением является популярное мужское имя Шаген, означающее Ястреб. Нет мрачных ассоциаций и применительно к коршуну. Во всяком случае, в словарях зафиксировано устойчивое выражение «ո‚Ђո‚Ђիաչ„». Будучи переведено буквально («глаз коршуна»), оно производит скорее гнетущее впечатление (заметим, что прилагательное к слову коршун практически не используется в русском языке), между тем как по-армянски означает вполне завидное качество – высокую степень зоркости. Русским эквивалентом здесь однозначно будет «соколиный глаз». Разница в характерном для русской ментальности восприятии ястребиного и соколиного взгляда применительно к человеку отражена, например, в гоголевском «Невском проспекте», где о художнике Пискареве говорится, что он «не вонзает в вас ястребиного взора наблюдателя или соколиного взгляда кавалерийского офицера». Очевидно, что ястребиный взор – пристальный, хищно высматривающий и оценивающий, а соколиный взгляд офицера, да еще кавалериста – это победительный взгляд самодостаточного «добра молодца», уверенного в себе и всегда готового и к военным, и к куртуазным победам.
Достаточно полное представление даже о сегменте национальной картины мира может сложиться лишь при достаточно полном выявлении и сведении в систему его отличий от другой культуры (или культур). До этого любое пополнение копилки наблюдений может оказаться небесполезным.
?>
