МОЙ БЕСТИАРИЙ

• Наталья Малиновская

• №4 2016
• 2017-07-31 19:07
• 272

Как слу­чи­лось, что имен­но «Ли­те­ра­тур­ная Ар­ме­ния» представ­ляет чи­та­те­лям жур­наль­ную вер­сию за­ме­ча­тель­ной книж­ки, ко­то­рую за­ду­ма­ла и на­пи­са­ла зи­мой-вес­ной 2016-го На­талья Ро­дио­нов­на Ма­ли­новс­кая – ав­тор, хо­ро­шо из­вест­ный свои­ми тру­да­ми, твор­чест­вом в об­ласти ис­па­нисти­ки? То­му есть свое ос­но­ва­ние, вер­нее – своя пре­дысто­рия.

В жиз­ни на­ше­го жур­на­ла (а ему уже под шесть­де­сят) бы­ли по-раз­но­му зна­чи­тель­ные, яр­кие и па­мят­ные со­бы­тия. Од­но из них прои­зош­ло чет­верть ве­ка на­зад – в очень и очень труд­ную и для Ар­ме­нии, и для жур­на­ла по­ру. Вы­даю­щий­ся поэт-пе­ре­вод­чик Ана­то­лий Ге­лес­кул (1934-2011), в нес­рав­нен­ном русс­ком ис­пол­не­нии ко­то­ро­го приш­ли к лю­би­те­лям-це­ни­те­лям поэ­зии – приш­ли и по­ко­ри­ли их – сти­хи, го­ло­са ве­ли­ких ис­пан­цев (а еще и дру­гих ев­ро­пейс­ких поэ­тов), пред­ло­жил ре­дак­ции «ЛА» соб­рать, под­го­то­вить спе­циаль­ный – «ис­панс­кий» – но­мер, что и сде­лал вместе с же­ной и со­рат­ни­ком Н.Ма­ли­новс­кой, с их об­щи­ми друзья­ми-кол­ле­га­ми. Так состоял­ся один из, мож­но ска­зать, «исто­ри­чес­ких» но­ме­ров «ЛА» – N2, 1991, и весь го­но­рар от не­го был нап­рав­лен в фонд по­мо­щи пост­ра­дав­шим от зем­лет­ря­се­ния. Отк­ры­вал­ся жур­нал стра­нич­кой от ре­дак­ции, из нее стоит вспом­нить се­год­ня та­кие стро­ки: «С те­ми, кто обез­до­лен сти­хией, да к то­му же стра­дает от бес­сер­де­чия и безн­равст­вен­ности дру­гих, соз­да­те­ли это­го но­ме­ра де­лят­ся всем, что имеют, всем, что состав­ляет бо­гатст­во ин­тел­ли­ген­та, – ду­хов­ностью, свет­лым и чистым своим ми­ром, чувст­вом и зна­нием прек­рас­но­го. От­дают то, что иск­рен­не лю­бят, от­дают с иск­рен­ней лю­бовью, по су­ти, пос­вя­тив пе­ре­жив­шим Зем­лет­ря­се­ние свою ко­лос­саль­ную ра­бо­ту по сбо­ру, пе­ре­во­ду, ком­мен­ти­ро­ва­нию ше­дев­ров ис­пан­ской ли­те­ра­ту­ры. Мы бла­го­да­рим на­ших дру­зей за их бла­го­род­ный по­рыв, за их щед­рость, за ми­ло­сер­дие».

Стоит, я ду­маю, ска­зать здесь и кое о чем еще, крою­щем­ся за та­ким со­чувст­вен­но-дея­тель­ным по­ры­вом в сто­ро­ну Ар­ме­нии. Ана­то­лию Ге­лес­ку­лу, гео­фи­зи­ку по спе­циаль­но­му об­ра­зо­ва­нию, в ка­кое-то вре­мя – за­дол­го до 90-х – при­ве­лось ра­бо­тать в гео­ло­го­раз­ве­доч­ных пар­тиях на Кав­ка­зе и, в част­ности, в Ар­ме­нии. Вот что го­во­рит он сам в от­вет на приг­ла­ше­ние прие­хать в своем пись­ме ре­дак­то­ру «ЛА»: «Ар­ме­нию я люб­лю в лю­бое вре­мя го­да (вот толь­ко зи­мой я ни­ког­да ее не ви­дел). И осо­бен­но вес­ной, ког­да еще ни тра­вин­ки, ни­че­го нет, один воз­дух. В го­рах это не­за­бы­вае­мо. По­дол­гу мне до­ве­лось в Ло­ри ра­бо­тать и на са­мом юге, с ви­дом на Иран. Осталь­ное ви­дел из ку­зо­ва ма­ши­ны – и до сих пор ви­жу. И еще – Ере­ван, там я жил в ста­ром ра­йо­не (Кри­вая ули­ца и т.д.) – боюсь, что его уже снес­ли, а так жаль. Там же я ли­шил­ся од­наж­ды де­нег и до­ку­мен­тов и по­лу­чил в мест­ном от­де­ле­нии вид на жи­тельст­во, на двух листоч­ках. Ере­ванс­кое граж­данст­во!» На­ко­нец, пе­ре­во­див­ший толь­ко и толь­ко «свое» – по ду­ше, по вку­су, по ув­ле­че­нию и вдох­но­ве­нию, – Ге­лес­кул лишь од­наж­ды кос­нул­ся «поэ­зии на­ро­дов СССР», прек­рас­но ис­пол­нив де­вять сти­хот­во­ре­ний из ли­ри­ки ар­мянс­кой поэ­тес­сы Ма­ро Мар­ка­рян. Сти­хи эти вош­ли в ее кни­гу под наз­ва­нием «Из ог­ня люб­ви и пе­ча­ли», из­дан­ную в 1989-м в Моск­ве.

Та­кие вот обстоя­тельст­ва, та­кие пу­ти сбли­же­ния, та­кие «скре­ще­ния» ин­те­ре­сов, чувств, уст­рем­ле­ний… И я ду­маю, что те­перь бо­лее чем по­нят­но, по­че­му На­талье Ма­ли­новс­кой, на­пи­сав­шей свой, как са­ма она его на­зы­вает, «ме­муа­рий-бестиа­рий», по ду­ше приш­лось пред­ло­же­ние «Ли­те­ра­тур­ной Ар­ме­нии» по­ло­жить на­ча­ло зна­комст­ву с ним на ее стра­ни­цах. Ме­муар­ный этот расс­каз по-осо­бен­но­му по­ка­жет и за­ме­ча­тель­но­го «хо­зяи­на» – Ана­то­лия Ми­хай­ло­ви­ча Ге­лес­ку­ла, и «хо­зяй­ку», и «па­пу» – од­но­го из круп­ней­ших русс­ких вое­на­чаль­ни­ков, мар­ша­ла Ро­дио­на Яков­ле­ви­ча Ма­ли­новс­ко­го, и, ко­неч­но, «ма­му».

Приг­ла­шая к чте­нию, обой­дусь, как го­во­рит­ся, без гром­ких слов, ибо по се­бе уже знаю, что на­пи­сан­ное Ма­ли­новс­кой о «зве­ря­тах», и не о них толь­ко, но и о лю­дях, о вре­ме­нах, са­мо ув­ле­чет и по­ко­рит всем своим строем – и ума, и серд­ца, и са­мой ре­чи о том, что вол­нует их, тре­во­жит и ра­дует, пе­ча­лит и ве­се­лит.

 

Наталия Гончар

 

 

1

 

ЗВЕ­РЯ­ТА МОЕ­ГО ДЕТСТ­ВА

 

 

СА­ГА О КО­ТЕ НУА­РЕ (ге­роичес­кий эпос)

 

Расс­каз о ве­ли­ких ко­тах мое­го детст­ва по­ла­га­лось бы на­чать с пра­щу­ров или хо­тя бы с ро­ди­те­лей на­ше­го ге­роя. Но, увы, мне не­че­го о них ска­зать, кро­ме то­го, что они бы­ли, что мла­ден­цем я с ни­ми иг­ра­ла – вот и всё, я да­же не пом­ню имен…

Знаю, что со­ба­ки у ро­ди­те­лей бы­ли еще на фрон­те, а вот кош­ки поя­ви­лись, толь­ко ког­да кон­чи­лась вой­на, ког­да, вер­нув­шись из Хар­би­на, ро­ди­те­ли обос­но­ва­лись в Ха­ба­ровс­ке. Так, пос­ле воен­но­го ко­чевья, у них поя­вил­ся дом (имен­но дом, а не квар­ти­ра) и вско­ре я.

Ког­да я ро­ди­лась (а слу­чи­лось это счаст­ли­вое со­бы­тие моей и ро­ди­тельс­кой жиз­ни в нояб­ре 46-го), в до­ме уже бы­ло пол­но мла­ден­цев: шесте­ро ко­тят и пя­те­ро ще­нят. Так что я ни­как не мог­ла уве­рить­ся в своей уни­каль­ности, бо­лее то­го – на­вер­но, уже тог­да воз­ник­ло ощу­ще­ние на­ше­го с зве­рюш­ка­ми рав­ноп­ра­вия, а воз­мож­но, их умст­вен­но­го и фи­зи­чес­ко­го пре­вос­ходст­ва над че­ло­ве­чес­ким де­те­ны­шем. С тех пор мое ува­же­ние к ду­шев­но­му уст­ройст­ву зверья и вос­хи­ще­ние их фи­зи­чес­кой ор­га­ни­за­цией не­ко­ле­би­мо. А ес­ли ста­нут воз­ра­жать, спро­шу: вы мо­же­те зап­рыг­нуть на кры­шу хо­тя бы тре­х­этаж­но­го до­ма, стоя у подъез­да? А кош­ка без тру­да зап­рыг­нет с по­ла и на стол, и на шкаф. И пой­мет, что у вас на ду­ше, ког­да ник­то дру­гой это­го не за­ме­тит. И до­га­дает­ся, что у вас бо­лит.

Не бу­ду мно­жить пе­ре­чис­ле­ние ко­шачьих со­вер­шенств – я ведь о них и со­би­раюсь расс­ка­зы­вать.

Со­бач­ки нам по­нят­нее – их ду­ши рас­пах­ну­ты настежь, и хо­тя они то­же мно­гое умеют луч­ше нас, пры­гать на кры­шу у них не по­лу­чает­ся. Не иск­лю­че­но, что поэ­то­му – за от­но­си­тель­ное не­со­вер­шенст­во – мно­гие лю­бят со­ба­чек боль­ше. Ну и ко­неч­но, за то, что мы им так оче­вид­но нуж­ны и так оче­вид­но ими лю­би­мы.

 

Итак, ког­да я ро­ди­лась, кро­ме один­над­ца­ти осо­бей со­ба­че-ко­шачьей ма­лыш­ни в ро­ди­тельс­ком до­ме жи­ли две боль­шие со­ба­ки, од­на ма­лень­кая, кот и кош­ка.

Драт­хаар Ми­лорд – пер­вая на моей па­мя­ти боль­шая охот­ничья со­ба­ка. Этот за­ме­ча­тель­ный пес поя­вил­ся у ро­ди­те­лей уже взрос­лым, в Венг­рии. Та­мош­ний весь­ма по­жи­лой про­фес­сор в 1944 го­ду, ока­зав­шись в стес­нен­ных обстоя­тельст­вах и не на­деясь на свои си­лы, в предд­ве­рии ту­ман­но­го бу­ду­ще­го ре­шил­ся расстать­ся с люби­мой со­ба­кой ра­ди ее бла­го­по­лу­чия: при­шел в Штаб фрон­та и ска­зал, что хо­чет по­да­рить свое­го драт­хаа­ра ко­ман­дую­ще­му. Па­па встре­тил­ся с про­фес­со­ром и обе­щал бе­речь Ми­лор­да.

Пес, ко­неч­но, за­тос­ко­вал – пер­вую не­де­лю не ел, ле­жал в уг­лу, от­вер­нув­шись; на вто­рую – сми­рил­ся, лиз­нул ма­ме ру­ку, приз­нал ее, стал есть и при­вы­кать к дру­го­му язы­ку.

Из Венг­рии вместе с фрон­том Ми­лорд отп­ра­вил­ся на Восток, пос­ле по­бе­ды над Япо­нией по­жил во двор­це ко­ман­дую­ще­го Кван­тунс­кой ар­мией ге­не­ра­ла Яма­да, по­том по­се­лил­ся в Ха­ба­ровс­ке. По­лю­бил но­вых хо­зяев и всех их до­мо­чад­цев, вос­хи­щав­ших­ся его умом, вос­пи­та­нием и чу­да­чест­ва­ми. Так, нес­мот­ря на свою охот­ничью ориен­та­цию, Ми­лорд ре­шил, что его долг – ох­ра­нять ма­му во вре­мя па­пи­ных ко­ман­ди­ро­вок и, ког­да па­па уез­жал, еже­ве­чер­не рас­по­ла­гал­ся пе­ред дверью в спаль­ню. Ког­да па­па был до­ма, Ми­лорд спал на ди­ва­не у не­го в ка­би­не­те.

Ми­лорд, глав­ный сре­ди на­ших до­маш­них зве­рей, ни­ког­да ни­ко­го не оби­жал. Он спо­кой­но наб­лю­дал про­беж­ки по книж­ным шка­фам руч­ной бе­лоч­ки, дру­жил с кош­ка­ми, счи­тал своим дол­гом приг­ля­ды­вать за ко­тя­та­ми, ког­да их вы­но­си­ли на про­гул­ку в сад, был бла­го­скло­нен к ма­лень­кой со­бач­ке Хор­ти, по­доб­ран­ной то­же в Венг­рии и наз­ван­ной име­нем злос­част­но­го вен­герс­ко­го пра­ви­те­ля. За­ве­ли Ми­лор­ду и под­ру­гу – драт­хаар­ти­цу Люст­ру. Это их ще­ня­та – вы­во­док из пя­ти пят­нистых бу­ту­зов – встре­тили мое появ­ле­ние в до­ме.

Преж­ней, вен­герс­кой своей жиз­ни Ми­лорд не за­был. Ког­да в гостях у ро­ди­те­лей ока­зал­ся че­ло­век, знаю­щий вен­герс­кий язык, ма­ма поп­ро­си­ла его по­го­во­рить по-вен­герс­ки с Ми­лор­дом – пес встре­пе­нул­ся, встал ла­па­ми на ко­ле­ни к нез­на­ком­цу, лиз­нул ему ру­ку. К ста­рости бо­род­ка Ми­лор­да – от­ли­чи­тель­ная чер­та драт­хаа­ра – сов­сем по­се­де­ла.

В охот­ничьем де­ле ему не бы­ло рав­ных. Вся­кую ут­ку он при­но­сил па­пе, выс­лу­ши­вал одоб­ре­ние: «Мо­ло­дец, Ми­лорд!» и по­ве­ле­ние: «А те­перь от­не­си то­му, кто убил». Пес не­хо­тя, но бе­зо­ши­боч­но от­но­сил. Не сом­не­ваюсь, что он знал: хо­зяин – не охот­ник, не лю­бит это­го де­ла и ез­дит на охо­ту толь­ко ра­ди не­го.

Ког­да Ми­лор­да не ста­ло, в до­ме по­се­лил­ся ще­нок – то­же пят­нистый, но не се­ро-ко­рич­не­вый, а чер­но-бе­лый, шел­ко­вый – сет­тер-ла­ве­рак Фи­дель. Те со­ба­ки, ко­то­рых за­во­дил па­па, бы­ли ушас­тые; у нас ни­ког­да не жи­ли ни ов­чар­ки, ни буль­до­ги, ни­ка­кие дру­гие ох­ран­ни­ки, толь­ко охот­ничьи, а еще – ко­го бог пош­лет, ведь обя­за­тель­но приб­лу­дит­ся ка­кая-ни­будь ша­воч­ка и соста­вит за­бав­ную па­ру с на­шей глав­ной со­ба­кой.

Ес­ли драт­хаар – с бо­род­кой, уса­ми торч­ком и жест­кой ще­ти­нистой шерстью – по­хо­дил ско­рее на охот­ни­ка-ра­бо­тя­гу, то Фи­дель, ког­да под­рос, прев­ра­тил­ся в кра­сав­ца-муш­ке­те­ра. Длин­ные куд­ря­вые чер­ные уши, изящ­ней­шая, бе­лая в кра­пин­ку мор­да­ха, ка­рие гла­за не ху­же, чем у па­пи­но­го ко­ня Ор­ли­ка, мяг­кая шерст­ка, ко­то­рую по­ла­га­лось че­сать, чем я с ра­достью за­ни­ма­лась. И та­кой же, как у Ми­лор­да, охот­ни­чий та­лант и ми­лый нрав.

Но вот с охо­той Фи­де­лю не по­вез­ло. Вско­ре пос­ле его появ­ле­ния мы уе­ха­ли в Моск­ву, где выб­рать­ся ра­ди со­бач­ки на охо­ту бы­ло слож­нее. Ког­да Фи­де­лю ис­пол­ни­лось пять лет, на по­ли­ти­чес­ком го­ри­зон­те объя­вил­ся его тез­ка – ку­бинс­кий ко­ман­дан­те, и при появ­ле­нии ма­лоз­на­ко­мых лю­дей, воп­ро­шаю­щих, как зо­вут со­бач­ку, во из­бе­жа­ние кри­во­тол­ков от­ве­ча­ли «Вер­ный», не силь­но пог­ре­шив про­тив исти­ны (имен­но это и оз­на­чает fidel в пе­ре­во­де с ис­панс­ко­го).

В Моск­ве па­па уже не ез­дил на охо­ту (сво­бод­но­го вре­ме­ни в срав­не­нии с Ха­ба­ровс­ком сов­сем не оста­ва­лось), хо­тя бы­вал, ког­да зва­ли, в За­ви­до­ве, где не столь­ко охо­ти­лись, сколь­ко ре­ша­ли де­ла. И там он не из­ме­нял свое­му обык­но­ве­нию – не стре­лял, сколь­ко бы над ним ни под­шу­чи­ва­ли.

 

Итак, вся эта ком­па­ния – один­над­цать ма­лы­шей, трое взрос­лых со­бак и па­ра ко­шек – с пер­вых дней ста­ла естест­вен­ной сре­дой мое­го оби­та­ния.

Все они жи­ли в до­ме на тех же пра­вах, что и лю­ди – без уни­зи­тель­ных зап­ре­тов: на кро­вать нель­зя, на ди­ван нель­зя, на пись­мен­ный стол ни в коем слу­чае. Всё это, ко­неч­но, мож­но.

По­нят­но, что сто­лы как леж­би­ще ин­те­ре­со­ва­ли толь­ко ко­тов, при­чем иск­лю­чи­тель­но пись­мен­ные: уст­роив­шись на сто­ле, мож­но по­наб­лю­дать и да­же поу­част­во­вать ла­пой в хо­зяйс­ком тру­де. (И на па­пи­ных, и на моих ру­ко­пи­сях вид­ны мно­го­чис­лен­ные сле­ды это­го участия в ви­де за­го­гу­лин – сле­дов цеп­ля­ния ла­пы за пе­ро. А мой кот дру­гой – компью­тер­ной – эры, стои­ло мне за­ду­мать­ся, ухит­рял­ся отсту­чать ла­пой по кла­виа­ту­ре всег­да од­но и то же: «Фе-фе-фе», вы­ра­жая тем са­мым свое от­но­ше­ние к хо­зяй­ки­ным тру­дам.)

Обе­ден­ный стол, ес­ли на нем пусто, ко­тов не вол­но­вал. Но ес­ли за ним ели, мож­но, рас­по­ло­жив­шись поб­ли­зости, явить вос­пи­тан­ность и в то же вре­мя заин­те­ре­со­ван­ность. А ес­ли хо­зяе­ва или гости не за­ме­чают заин­те­ре­со­ван­ности и не­доо­це­ни­ли вос­пи­тан­ность, сле­дует вы­чис­лить сла­бое зве­но в их ря­дах и ле­гонь­ко тро­нуть мяг­кой ла­пой. Sapienti sat, что в дан­ном слу­чае сле­дует пе­ре­вести так: «Взаи­мо­по­ни­ма­ние достиг­ну­то». При­чем, сла­бое зве­но варьи­рует­ся – кто-то се­год­ня пог­ру­жен в се­бя и не рас­по­ло­жен отв­ле­кать­ся, а кто-то об­ре­тает­ся в са­мом бла­гост­ном наст­рое­нии и, по­няв де­ли­кат­ный на­мек, неп­ре­мен­но угостит. Ни ра­зу на моей па­мя­ти ко­ты не ошиб­лись в вы­чис­ле­ниях.

Дом мое­го детст­ва был хо­рош и для до­маш­них зве­рей. Они мог­ли сво­бод­но вы­хо­дить в сад. Из гости­ной вто­ро­го эта­жа ту­да ве­ла лест­ни­ца, по обе сто­ро­ны ко­то­рой рос­ли изу­ми­тель­ные де­ревья – бе­лые си­ре­ни. Имен­но де­ревья, а не кусты, они доста­ва­ли до окон вто­ро­го эта­жа, и по вес­не, раск­рыв ок­на, мож­но бы­ло ру­ку про­тя­нуть за цве­ту­щей вет­кой. Ко­ты лю­би­ли си­деть на по­до­кон­ни­ке, а слу­ча­лось, за­би­ра­лись по си­ре­ням в ок­но.

Стран­но, но ник­то не боял­ся, что ко­ты уде­рут на ули­цу – от нее сад от­де­ля­ла ко­ва­ная ог­ра­да в при­чуд­ли­вых за­вит­ках сти­ля мо­дерн. Мо­жет, ко­ты и хо­ди­ли в го­род, а мо­жет, им бы­ло доста­точ­но са­до­вых кра­сот, бе­сед­ки и фон­та­на, ку­да по воск­ре­сеньям, вер­нув­шись с ры­бал­ки, хо­зяе­ва за­пус­ка­ли улов. Ко­ты за­ча­ро­ван­но наб­лю­да­ли, как пла­вают в фон­та­не гро­мад­ные со­мы, со­ва­ли ла­пы в фон­тан и в кон­це кон­цов в азар­те ки­да­лись в во­ду.

Кро­ме са­да при до­ме был двор, а в нем неч­то вро­де са­рая, раз­де­лен­но­го над­вое. В од­ной по­ло­ви­не – стой­ло па­пи­но­го ко­ня Ор­ли­ка. Он та­кой кра­си­вый: гне­дой, звез­да во лбу, бе­лые но­соч­ки, ог­ром­ный ка­рий глаз! Очень при­вет­ли­вый и доб­рый. На нем па­па дваж­ды в год – 1 мая и на мое рож­денье, 7 нояб­ря – при­ни­мал па­рад.

В дру­гой по­ло­ви­не са­рая жил Миш­ка – са­мый настоя­щий мед­ве­жо­нок, ко­то­ро­го нам при­вез­ли, най­дя его, ма­лень­ко­го, в тай­ге без ма­те­ри. Он про­жил у нас всё свое детст­во, под­ру­жил­ся с со­ба­ка­ми, иг­рал с ни­ми, но пре­дус­мот­ри­тель­ные ко­ты на вся­кий слу­чай дер­жа­лись от ко­со­ла­по­го в сто­ро­не. Ког­да Миш­ка под­рос, ро­ди­те­ли от­да­ли его в цирк…

Вот в ка­ком густо­на­се­лен­ном доб­ром до­ме поя­вил­ся на свет ге­рой на­шей са­ги – кот Нуар.

Нуар ро­дил­ся в тот год, ког­да я пош­ла в шко­лу, у нас в до­ме, в Ха­ба­ровс­ке. Слу­чи­лось это в мар­те 1953-го го­да. Не мо­гу восста­но­вить, ког­да имен­но – днем поз­же, днем рань­ше или в точ­ности вось­мо­го чис­ла. По­жа­луй, для всех, кро­ме ме­ня, рож­де­ние Нуа­ра зат­ми­лось иным не­дав­ним со­бы­тием, пот­ряс­шим стра­ну (из­лиш­не объяс­нять, ка­ким). Так ког­тистая ла­па эпо­хи оста­ви­ла на ко­шачьей судь­бе свою пер­вую от­ме­ти­ну, приз­ван­ную свя­зать вре­ме­на.

Двух ко­тят – Нуа­ра и его бра­та, пои­ме­но­ван­но­го за неж­ный нрав Ла­си­ком, а заод­но их сест­рен­ку Апол­ли­на­рию, в оби­хо­де Пуль­ку, – ре­ши­ли оста­вить се­бе (очень уж бы­ли хо­ро­ши все трое), осталь­ных чет­ве­рых раз­да­ли. Ко­тен­ка, ко­то­рый с пер­вой ми­ну­ты стал па­пи­ным, Нуа­ром (то есть Чер­ны­шем, а сов­сем лас­ко­во – Нуа­рё­ны­шем или поп­росту Нурён­ком) наз­ва­ли по ошиб­ке: кот ока­зал­ся не чер­ный, просто мла­ден­цем он был мно­го тем­нее бра­ти­шек. А ког­да под­рос, об­на­ру­жи­лось, что масть у не­го при­выч­ная – си­бирс­кая, толь­ко по­ло­сы и тиг­ро­вые раз­во­ды очень уж ши­ро­ки, тем­ны и мох­на­ты.

Ла­сик сра­зу же выб­рал ма­му, а Пуль­ка – изящ­ная, шел­ко­вая кра­са­ви­ца – доста­лась мне, но ско­рее тео­ре­ти­чес­ки: свои­ми я счи­та­ла всех и не­щад­но тер­за­ла своим обо­жа­нием Ла­си­ка, яв­ляв­ше­го (в от­ли­чие от своен­рав­ной Пуль­ки) об­ра­зец сми­ре­ния и тер­пе­ния. Нуар, естест­вен­но, ста­рал­ся ус­кольз­нуть от моих неж­ностей, но вы­ры­вал­ся де­ли­кат­но, не вы­пус­кая ког­тей, – с деть­ми ко­ты всег­да де­ли­кат­ны, си­бирс­кие в осо­бен­ности. Эта по­ро­да, ны­не, увы, вы­ро­див­шая­ся, всё еще хо­ро­ша, но та­кой кра­со­ты, ко­то­рой пол­нил­ся Даль­ний Восток в моем детст­ве, уже не сыс­кать ни на ка­кой ко­шачьей выстав­ке. Ны­неш­ние си­би­ря­ки – су­щест­ва ди­ван­ные, что уже от­пе­ча­та­лось на об­ли­ке, а те изу­ми­тель­ные зве­ри пах­ли тай­гой и просто­ром, и в ген­ной их па­мя­ти еще жи­ли и да­ва­ли о се­бе знать от­ва­га в гар­мо­нии с вы­ве­рен­ной осто­рож­ностью и охот­ничье мастерст­во, достиг­шее заоб­лач­ных вы­сот так­ти­ки и стра­те­гии…

Спустя три го­да, в 1956-м, зве­ри в пол­ном соста­ве пе­рее­ха­ли с на­ми в Моск­ву. Па­па взял со­бак с со­бой в са­мо­лет, а мы и еще не­сколь­ко се­мей со всем зверьем де­сять дней еха­ли в ва­го­не, уст­ройст­во ко­то­ро­го достой­но опи­са­ния.

Этот еще до­ре­во­лю­цион­ный ва­гон из­на­чаль­но пред­наз­на­чал­ся для царс­ко­го поез­да. Обыч­ных ку­пе в нем ма­ло, из­ряд­ную часть ва­го­на за­ни­мают зал – об­щая сто­ло­вая – и ку­пе-люкс, сде­лан­ное из двух: с пись­мен­ным сто­лом и без верх­ней пол­ки. Ря­дом – умы­валь­ник и ду­ше­вая. От­де­ла­на вся эта рос­кошь крас­ным де­ре­вом, и на ок­нах слег­ка по­тер­тые бар­хат­ные штор­ки…

Так вот, в ва­гон­ной сто­ло­вой стоял ог­ром­ный ди­ван, ко­то­рый об­лю­бо­ва­ли на­ши зве­ри: Нуар, Ла­сик, Апол­ли­на­рия, ро­ди­те­ли на­шей трои­цы, а так­же па­ра, при­над­ле­жав­шая семье па­пи­но­го адъю­тан­та. Се­ме­ро прек­рас­ных об­раз­цов по­ро­ды ук­ра­ша­ли на­ше пу­те­шест­вие, а где-то на по­ло­ви­не Ве­ли­ко­го Си­бирс­ко­го пу­ти ро­ди­лись еще се­ме­ро ко­тят, оче­ред­ных братьев Нуа­ра и Ла­си­ка. С ни­ми мы и по­се­ли­лись на пер­вых по­рах в гости­ни­це «Моск­ва», а ког­да ко­тя­та под­рос­ли, раз­да­ли эту ве­ли­ко­леп­ную се­мер­ку, об­за­ве­дясь тем са­мым уже сто­лич­ны­ми «родст­вен­ни­ка­ми по кош­ке». На­до ска­зать, это очень серьез­ное родст­во, часто ку­да бо­лее ду­шев­ное и проч­ное, чем обыч­ные родст­вен­ные свя­зи.

К осе­ни дост­рои­лась да­ча. Жи­вя в Ха­ба­ровс­ке, ро­ди­те­ли по­ла­га­ли, что в кон­це кон­цов па­па уй­дет в отстав­ку, я вы­расту, поступ­лю в Мос­ковс­кий уни­вер­си­тет, бу­ду учить­ся, а они – жить на да­че. Но судь­ба по­вер­ну­ла ина­че: отстав­ки не слу­чи­лось, а вот уни­вер­си­тет – сбыл­ся и стал моим приста­ни­щем на дол­гие пол­ве­ка.

На да­че, своем но­вом охот­ничьем участ­ке, вся ко­шачья ком­па­ния, сет­тер-ла­ве­рак Фи­дель и про­чая жив­ность ос­вои­лись быст­ро, а Нуар – раз­бой­ник по при­ро­де – не­мед­лен­но пустил­ся в на­бе­ги на со­седс­кие ку­рят­ни­ки (жи­ли мы ря­дом с лес­ни­чест­вом, и поб­ли­зости бы­ло це­лых два ку­рят­ни­ка).

Ула­жи­вать пос­ледст­вия ко­товьих под­ви­гов, из­ви­нять­ся и воз­ме­щать убыт­ки приш­лось ма­ме, чем она неп­ре­рыв­но и за­ни­ма­лась. Но на­до бы­ло ви­деть Нуа­ра, ле­зу­ще­го че­рез за­бор, с доб­лест­но при­ду­шен­ным тро­феем в зу­бах! И хо­тя ку­рен­ка, ко­неч­но же, жа­ле­ли, а ко­та ру­га­ли, уса­тый ге­рой яв­лял со­бой зре­ли­ще, как и по­ла­гает­ся, эпи­чес­ки ве­ли­чест­вен­ное.

Кто же знал тог­да, что суть сю­же­та вов­се не в на­бе­гах, что, не слу­чись пе­реез­да, судь­ба Нуа­ра не впле­лась бы так проч­но в су­ро­вое по­лот­но эпо­хи.

Что же до со­ро­ди­чей Нуа­ра, то Ла­сик ку­рят­ни­ка­ми не ин­те­ре­со­вал­ся, из­ред­ка про­мыш­лял мы­ша­ми и во­робья­ми, за­бот­ли­во приг­ля­ды­вал за деть­ми Пуль­ки, де­лал со мной уро­ки и всег­да был го­тов поу­част­во­вать в ма­ми­ных вы­шив­ках и вя­заньях. К ста­рости Ла­сик по­се­дел и стал еще кра­си­вее: хвост у не­го те­перь кон­чал­ся вос­хи­ти­тель­ной се­дой хри­зан­те­мой, а груд­ку ук­ра­ша­ла ши­ро­кая се­дая ма­ниш­ка. Боль­ше ни­ког­да я не ви­де­ла у ко­тов се­ди­ны.

Апол­ли­на­рия ре­гу­ляр­но ода­ря­ла мир ко­тя­та­ми – один дру­го­го кра­ше – и бы­ла об­раз­цо­вой ма­терью. Идеаль­но вы­ли­зан­ные и на­корм­лен­ные де­ти ежед­нев­но обу­ча­лись охо­те и го­ло­вок­ру­жи­тель­ным прие­мам ко­шачьих еди­но­борств. Прист­раи­вать ее де­тей бы­ло лег­че лег­ко­го: по­ро­да вид­на не­воо­ру­жен­ным гла­зом, кра­со­та оче­вид­на, ум све­тит­ся в гла­зах. Да в ту по­ру ни­ко­му бы и в го­ло­ву не приш­ло, что ко­тят мож­но снаб­дить пас­пор­том, ро­дос­лов­ной и про­дать за боль­шие день­ги. Неб­ла­го­род­но это – тор­го­вать сок­ро­ви­щем.

Но по­ро­дой все рав­но ин­те­ре­со­ва­лись – как же, пред­мет осо­бой гор­дости. Ап­по­ли­на­рия, ко­неч­но, яв­ля­ла со­бой ве­ли­ко­леп­ный об­ра­зец по­ро­ды, но кто еще (уже на под­мос­ков­ной да­че) поу­част­во­вал в рож­де­нии ко­тят, она нас не из­ве­ща­ла. Так что мос­ковс­кие на­ши родст­вен­ни­ки по кош­ке по­лу­ча­ли поч­ти си­бирс­ких ко­тят.

Пом­ню, как ма­ма от­да­ва­ла ко­тен­ка польс­кой семье, вместе с ко­то­рой к нам прие­ха­ли друзья ро­ди­те­лей – Борд­зи­ловс­кие. Разг­ля­ды­вая ко­тен­ка, бу­ду­щие вла­дель­цы спро­си­ли про по­ро­ду.

– Еще спра­ши­вае­те! – уди­вил­ся Ежи Ме­чис­ла­во­вич. И объяс­нил: – Вы же ви­ди­те: Kotka marszałkowska.

С тех пор так и по­ве­лось: все кош­ки ро­ди­тельс­ко­го до­ма, а по­том и мои, будь они си­бирс­кие, бри­танс­кие или под­за­бор­ные, счи­тают­ся од­ной по­ро­ды – Kotka marszałkowska.

 

 ГИ­БЕЛЬ ГЕ­РОЯ. Мо­жет, год, а мо­жет, и боль­ше спо­кой­но и счаст­ли­во жи­ли на­ши зве­ри, но вот од­наж­ды ле­том Нуар ис­чез. Его ис­ка­ли и где уж наш­ли, не знаю, а мне в кон­це кон­цов ска­за­ли, что Нуа­ра, на­вер­но, в от­мест­ку за цып­лят, уби­ли. Детс­кое го­ре длит­ся дол­го, и ко­то­вий об­лик, по­ка я го­ре­ва­ла, в сог­ла­сии с за­ко­на­ми фольк­ло­ра, бе­зот­чет­но ми­фо­ло­ги­зи­ро­вал­ся. В ито­ге в моей па­мя­ти Нуар достиг раз­ме­ров сет­те­ра, цып­ля­та ока­за­лись чуть ли не бой­цо­вы­ми пе­ту­ха­ми, а не­ве­до­мый их хо­зяин, ко­вар­но подсте­рег­ший ко­та, по­хо­дил по­че­му-то на цик­ло­па. И – стран­ное де­ло – ни с ка­ким реаль­ным со­седс­ким ли­цом зло­дей не соот­но­сил­ся.

Истин­ную исто­рию под­ви­гов и ги­бе­ли Нуа­ра я уз­на­ла не с­ко­ро – че­рез трид­цать лет, ког­да ока­за­лось, что исто­ки ее ухо­дят еще на двад­цать лет в глубь вре­мен. От­ту­да, с 1938 го­да, и при­дет­ся на­чать. При­чем, ни в пер­вом, ни во вто­ром дейст­вии этой в пол­ном смыс­ле сло­ва исто­ри­чес­кой дра­мы Нуа­ра сре­ди дейст­вую­щих лиц нет, он поя­вит­ся толь­ко в третьем. И все же имен­но он – гиб­ну­щий ге­рой – с пол­ным пра­вом стал в са­ге про­та­го­нистом.

 

ДЕЙСТ­ВИЕ ПЕР­ВОЕ. Позд­няя осень 1938 го­да, Бе­ло­русс­кий воен­ный ок­руг, ком­му­наль­ная квар­ти­ра, ку­да отец не­дав­но вер­нул­ся из Ис­па­нии. Два со­се­да, лю­ди воен­ные и сог­лас­но ду­ху вре­ме­ни бди­тель­ные до исступ­ле­ния, «до­во­дят до све­де­ния» над­зи­раю­ще­го ор­га­на о том, что «про­жи­ваю­щий ря­дом комб­риг Ма­ли­новс­кий так и не снял со сте­ны порт­рет вра­га на­ро­да Убо­ре­ви­ча с дарст­вен­ной над­писью, хо­тя же­ны ни­же­под­пи­сав­ших­ся ко­ман­ди­ров об­ра­ти­лись к же­не Ма­ли­новс­ко­го с соот­ветст­вую­щим за­ме­ча­нием, а она-де, на дру­гой день, ска­за­ла, что му­жу сло­ва их пе­ре­да­ла и по­лу­чи­ла от­вет: «Что я по­ве­сил, то бу­дет ви­сеть».

Этот при­ме­ча­тель­ный до­ку­мент двад­цать лет спустя я ви­де­ла свои­ми гла­за­ми. Им на­чи­на­лась пап­ка уст­ра­шаю­ще­го раз­ме­ра (жал­ко, не пом­ню, как она на­зы­ва­лась, хо­тя, на­вер­ное, просто но­ме­ром), не­ве­до­мо от­ку­да взяв­шая­ся на па­пи­ном сто­ле и ис­чез­нув­шая че­рез нес­коль­ко дней. Я, ко­неч­но, по­лю­бо­пытст­во­ва­ла, по­ла­гая, что это «бе­лый ТАСС» (рас­сы­лае­мый по спис­ку ин­фор­ма­цион­ный ма­те­риал, не под­ле­жа­щий отк­ры­той пе­ча­ти), но в пап­ке об­на­ру­жи­лось сов­сем дру­гое: не­вооб­ра­зи­мое ко­ли­чест­во до­но­сов на от­ца, под­ши­тых в хро­но­ло­ги­чес­ком по­ряд­ке. Сей­час мо­гу пред­по­ло­жить, что в кон­це пя­ти­де­ся­тых не­ко­то­рых лиц оз­на­ко­ми­ли с их осо­бы­ми лич­ны­ми де­ла­ми. Мож­но толь­ко га­дать, за­чем оз­на­ко­ми­ли и ко­го имен­но.

По детс­кой глу­пости (мне ведь бы­ло две­над­цать лет) из все­го мно­жест­ва до­но­сов я проч­ла толь­ко два: пер­вый и пос­лед­ний, по­ме­чен­ный на тот мо­мент настоя­щим вре­ме­нем: не­де­лей на­зад. Но сей­час речь о пер­вом. Не мо­гу ска­зать, ку­да ад­ре­со­ва­лась до­нос­ная бу­ма­га, и ко­неч­но же, не знаю, ка­кое раз­би­ра­тельст­во (яв­но, не пер­вое и не пос­лед­нее) пос­ле­до­ва­ло за ней. Ви­ди­мо, пап­ка, ко­то­рую я дер­жа­ла в ру­ках, бы­ла вто­рым то­мом – не мог­ли же остать­ся не­за­ме­чен­ны­ми пред­шест­вую­щие 38-му го­ду сом­ни­тель­ные эпи­зо­ды от­цовс­кой биог­ра­фии, на­чи­ная с фран­цузс­ко­го Иност­ран­но­го ле­гио­на и кон­чая слиш­ком дол­гой ко­ман­ди­ров­кой в Ис­па­нию. Где-то эти то­ма сей­час, хо­те­лось бы мне знать... Но уж точ­но не в отк­ры­тых воен­ных ар­хи­вах.

В се­ре­ди­не то­го до­нос­но­го то­ма мне по­пал­ся до­ку­мент 54-го го­да, где сооб­ща­лось, что па­па – фран­цузс­кий, ис­панс­кий и японс­кий шпион ра­зом, а так­же не­за­кон­ный сын царс­ко­го ге­не­ра­ла. В эту оче­вид­ную чушь я тог­да и вчи­ты­вать­ся не ста­ла, а сей­час бре­до­вый сю­жет с ге­не­ра­лом гу­ляет по ин­тер­не­ту.

Но вер­нем­ся к исто­рии с кра­моль­ной фо­тог­ра­фией «вра­га на­ро­да». Не раз мне при­хо­ди­лось слы­шать, что те, на ко­го до­но­си­ли, обыч­но зна­ли име­на до­нос­чи­ков; знал про своих бди­тель­ных со­се­дей и отец. О том сви­де­тельст­вует –

 

ВТО­РОЕ ДЕЙСТ­ВИЕ (из­ла­гает­ся по ма­ми­но­му расс­ка­зу).

Место дейст­вия – Вто­рой Ук­раинс­кий фронт, вре­мя – ко­нец со­рок чет­вер­то­го или на­ча­ло со­рок пя­то­го го­да. Поч­ти ночь. Вхо­дит де­жур­ный офи­цер с док­ла­дом:

– То­ва­рищ мар­шал! При­был ге­не­рал та­кой-то.

Отец (спо­кой­но, нег­ром­ким го­ло­сом):

– Ска­жи это­му су­ки­но­му сы­ну, чтоб че­рез пол­то­ры ми­ну­ты и ду­ху его тут не бы­ло. А то лич­но при­ду мор­ду бить.

По­ру­че­нец ис­че­зает.

Хо­те­лось бы мне уви­дать сце­ну за дверью: как это ма­йор (или ка­пи­тан, а мо­жет, и лей­те­нант) пе­ре­да­вал при­быв­ше­му не от­ку­да-ни­будь, а из Моск­вы, из Став­ки, ге­не­ра­лу, ес­ли не вы­ше, «су­ки­но­го сы­на» вку­пе с по­же­ла­ния­ми счаст­ли­во­го пу­ти? Но так или ина­че, че­рез пол­то­ры ми­ну­ты преж­не­го со­се­да и дух простыл.

В тот ве­чер ни­ка­ких ком­мен­та­риев к прои­зо­шед­ше­му не пос­ле­до­ва­ло, и ма­ма так бы ни­ког­да и не уз­на­ла пре­дысто­рии, в ко­то­рой не участ­во­ва­ла, ес­ли бы па­па не расс­ка­зал ее вкрат­це – не­де­лю спустя.

Меж­ду вто­рым и третьим дейст­вием прош­ло еще две­над­цать лет – вой­на дав­но кон­чи­лась, а я ус­пе­ла ро­дить­ся и под­расти.

 

ДЕЙСТ­ВИЕ ТРЕТЬЕ раз­во­ра­чи­ва­лось в ок­рест­ностях на­шей под­мос­ков­ной да­чи, но не на моих гла­зах, а за кад­ром. За­вер­ши­лось оно ги­белью Нуа­ра, но тог­да я и по­доз­ре­вать не мог­ла, что это раз­вяз­ка исто­ри­чес­кой хро­ни­ки.

Долж­но бы­ло прой­ти еще трид­цать лет, что­бы кон­цы с кон­ца­ми – до­нос­ную бу­ма­гу, фрон­то­вой эпи­зод и убийство Нуара – свя­зал, возв­ращая сю­же­ту дра­ма­тур­ги­чес­кую стре­ми­тель­ность, -

 

ЭПИ­ЛОГ. Насту­пил, пом­нит­ся, пер­вый год пе­рест­рой­ки. Па­пы дав­но не бы­ло на све­те, ма­ма силь­но поста­ре­ла, а я уже не пер­вый год слу­жи­ла в уни­вер­си­те­те.

От­го­во­рив свой док­лад на кон­фе­рен­ции ис­па­нистов в До­ме уче­ных, где по­ми­мо фи­ло­ло­гов при­сутст­во­ва­ли исто­ри­ки и ис­кусст­во­ве­ды, я пи­ла ко­фе в бу­фе­те в со­седст­ве с поч­тен­ной уче­ной да­мой, из­вест­ным исто­ри­ком. По­рас­суж­дав о док­ла­дах и кни­гах, она об­ра­ти­лась ко мне со всею при­вет­ли­востью:

– Я ведь вас ре­бен­ком пом­ню! Я тог­да толь­ко за­муж выш­ла, и ле­то мы с му­жем у его ро­ди­те­лей про­во­ди­ли, ря­дом с ва­шей да­чей. Вы тог­да та­ких гро­мад­ных, ужас­ных зве­рюг дер­жа­ли!

– Ка­ких зве­рюг?

– Яко­бы ко­шек.

Я впа­ла в не­доу­ме­ние. Кош­ки дейст­ви­тель­но бы­ли боль­ше обыч­ных – на то и си­бирс­кие, но как же мож­но на­ших зве­ря­ток име­но­вать зве­рю­га­ми?

– Так вот, зве­рю­га ва­ша нам ме­до­вый ме­сяц в кош­мар прев­ра­ти­ла. Каж­дый бо­жий день про­би­ра­лась эта тварь че­рез тер­ра­су в дом и нам на постель га­ди­ла! И выс­ле­жи­ва­ли ее, и ок­на за­пи­ра­ли, и две­ри, а ей хоть бы что – про­бе­рет­ся и на­га­дит! Муж в кон­це кон­цов…

Ко­фе ко­лом заст­ре­вает в гор­ле, а пау­за длит­ся, как ей и над­ле­жит, бес­ко­неч­но… Так вот, зна­чит, кто убил Нуа­ра…

Тем же ве­че­ром (а вов­се не «не­де­лю спустя», как бы по­ла­га­лось, ес­ли б ха­рак­тер мой был точ­ной ко­пией па­пи­но­го), я, ед­ва вой­дя в дом, воск­ли­цаю: «Ма­ма, ты знаешь, что на са­мом де­ле слу­чи­лось с Нуа­ром?! Се­год­ня на кон­фе­рен­ции…» и т. д. Ма­ма (спо­кой­но): «Знаю». И расс­ка­зы­вает мне фрон­то­вой ин­ци­дент.

Стран­но, од­на­ко, шу­тит судь­ба. Ведь за­чем-то же она по­се­ли­ла двад­цать лет спустя, ес­ли счи­тать от до­но­са, пусть не че­рез сте­ну, а че­рез за­бор – в ко­шачьей до­ся­гае­мости – преж­не­го со­се­да с се­мейст­вом. Не знаю, ко­го судь­ба ис­пы­ты­ва­ла на этот раз, но по­пут­но пре­по­да­ла урок и мне.

Вско­ре пос­ле вой­ны со­сед сам ис­пы­тал то, что го­то­вил от­цу. От­си­дев год, уже пос­ле смер­ти Ста­ли­на он вы­шел из ла­ге­ря, был восста­нов­лен в зва­нии, сно­ва слу­жил. А ког­да мы со­седст­во­ва­ли да­ча­ми, вновь за­ни­мал в ми­нистерст­ве обо­ро­ны весь­ма вы­со­кую долж­ность – в те го­ды, ког­да отец был ми­нист­ром...

Мы с той семьей, по­нят­но, не дру­жи­ли до­ма­ми, но с млад­шим сы­ном из­веч­но­го со­се­да я, мож­но ска­зать, иг­ра­ла в пе­со­чек с пол­но­го сог­ла­сия взрос­лых. Ро­ди­тельс­кое от­чуж­де­ние не ка­са­лось де­тей – и, ду­маю, не слу­чай­но, а по па­пи­ной во­ле.

Ес­ли я вер­но, пусть мно­го поз­же, по­ня­ла его мысль, та­кую, в сущ­ности, простую и естест­вен­ную, он учил ме­ня не су­дить за ви­ну пе­ред дру­гим, пусть да­же род­ным че­ло­ве­ком, и тем па­че не су­дить за чу­жую, хоть бы и от­цовс­кую ви­ну.

Сей­час я фор­му­ли­рую этот урок и тем неиз­беж­но уп­ро­щаю и ис­ка­жаю смысл, в ко­то­ром мно­го обер­то­нов. На­вер­ное, есть и та­кой: не су­ди­те чу­жое – жесто­кое – вре­мя, осо­бен­но ес­ли вам вы­па­ло расти в ве­ге­та­рианс­кую эпо­ху (а шести­де­ся­тые, не­сом­нен­но, бы­ли од­ной из са­мых ве­ге­та­рианс­ких эпох на­шей исто­рии). Там, в трид­ца­тых, «нас не стоя­ло», и ка­ко­во там бы­ло из­нут­ри, нам от­сю­да не вид­но.

Но это мои те­пе­реш­ние до­мыс­лы, вы­рос­шие, прав­да, из тог­даш­них ощу­ще­ний.

Дру­гое де­ло – кот, за­ме­ча­тель­ный зверь, не склон­ный к реф­лек­сии, всё ра­зом учуяв­ший и отомстив­ший за хо­зяи­на единст­вен­но доступ­ным ко­ту об­ра­зом, по­пут­но с­ви­де­тельст­вуя свои яв­ные спо­соб­ности к ме­та­фо­ри­чес­ко­му мыш­ле­нию. Ведь до­нос и со­деян­ное Нуа­ром на брач­ной посте­ли, постав­лен­ные в один ряд, – это урав­не­ние в точ­ном смыс­ле сло­ва, наг­ляд­ное тож­дест­во, по пра­ви­лам эпо­хи, стоившее ко­ту жиз­ни.

Вот с кем – Нуа­ром, ры­ца­рем ко­товье­го об­ли­ка, – я бы по­го­во­ри­ла о том па­раг­ра­фе ис­панс­кой консти­ту­ции, что до сих пор «по пер­во­му тре­бо­ва­нию пре­достав­ляет пра­во от­пус­ка за свой счет для ре­ше­ния проб­лем чести». Уве­ре­на, Нуар при­нял бы как долж­ное и оце­нил это ста­рин­ное уста­нов­ле­ние.

Но как он вы­чис­лил со­се­да? Ка­кие флюи­ды ощу­тил? Ма­ло то­го, он, сог­лас­но ры­царс­ко­му ко­дек­су, бла­го­род­но не тро­нул ста­ри­ка, выб­рав объек­том отм­ще­ния сы­на – силь­но­го про­тив­ни­ка во цве­те лет. Уве­ре­на, что Нуар знал, чем рис­кует. Он знал, что его по­гу­би­тель, схва­тив­ший­ся при ви­де ко­та – не тиг­ра – за писто­лет (на­вер­ня­ка наг­рад­ной, фа­миль­ный), ока­жет­ся истин­ным сы­ном свое­го от­ца. Так кон­чи­лась не­дол­гая жизнь слав­но­го ко­та Нуа­ра, СА­МО­ГО БЛА­ГО­РОД­НО­ГО СОЗ­ДА­НИЯ ПРИ­РО­ДЫ.

 

А брат его Ла­сик и сест­ра Апол­ли­на­рия про­жи­ли еще поч­ти де­вять лет и умер­ли оба в худ­ший год моей жиз­ни, вслед за со­ба­ка­ми – сет­те­ром-ла­ве­ра­ком Фи­де­лем и приб­луд­ной ма­ляв­кой Джу­лей.

Ког­да не ста­ло па­пы, Фи­дель, оп­рав­дав свое имя – Вер­ный, умер на де­вя­тый день, по­том од­на за дру­гой умер­ли Джу­ля и Пуль­ка, а на со­ро­ко­ви­ны, вы­пав­шие на 9 мая, умер наш пос­лед­ний зверё­нок – Ла­сик. У нас с ма­мой не оста­лось ни­ко­го.

Я счи­та­ла свои­ми Джуль­ку и Пуль­ку, ма­ма – Ла­си­ка, но они са­ми ду­ма­ли ина­че.

Ока­зы­вает­ся, все на­ши зве­ри бы­ли па­пи­ны.

 

 

2

 

ЗВЕ­РЯ­ТА ЗА­ГО­РЯН­КИ

 

 

НА­ФА­НЯ И ЧУ­РИК. Ни На­фа­ню, ни Чу­ри­ка я не зна­ла ще­ня­та­ми. Мы поз­на­ко­ми­лись, ког­да они бы­ли уже взрос­лы­ми: На­фа­не – шесть лет, а Чу­ри­ку – ник­то и не знал, сколь­ко. Хо­зяин повст­ре­чал Чу­ри­ка у ов­ра­га, на тро­пин­ке от стан­ции, и оба по­ня­ли: это судь­ба. И хо­тя хо­зяин, зная, что до­ма его ждет рев­ни­вый На­фа­ня, всю до­ро­гу пов­то­рял: «Чур ме­ня!», пе­сик не отста­вал. Уви­дав хо­зяи­на, он в ту же се­кун­ду до­га­дал­ся, что встре­ча их пре­доп­ре­де­ле­на, а по­то­му про­со­чил­ся на участок, скром­но усел­ся вбли­зи ка­лит­ки и уста­вил­ся на хо­зяи­на умо­ляю­щи­ми ка­ри­ми гла­за­ми. А уж как хо­ро­ши и вы­ра­зи­тель­ны бы­ли эти гла­за на снеж­но-бе­лой мор­доч­ке! А сияю­щий чер­ный нос! Пе­сик был ред­кост­но хо­рош со­бой – бе­лый, мох­на­тый. Изу­ми­тель­ный хвост, ук­ра­шен­ный плю­ма­жем, тре­пе­тал, вы­ра­жая лю­бовь и на­деж­ду. Но глав­ное – гла­за. Там жи­ла ду­ша – и ка­кая неж­ная. Хо­зяин мах­нул ру­кой и при­нял слу­чив­шее­ся как дан­ность. Вместе с едой пе­сик по­лу­чил имя – произ­вод­ное от зак­ли­на­ния.

И тут ра­зыг­ра­лась дра­ма­ти­чес­кая сце­на. На крыль­цо выс­ко­чил На­фа­ня и воз­не­го­до­вал. Он ярост­но лаял на при­шель­ца и оби­жен­но – на хо­зяи­на. Длил­ся скан­дал до­воль­но дол­го, дня три. Но в кон­це кон­цов, ви­дя чу­де­са сми­ре­ния, яв­лен­ные Чу­ри­ком, На­фа­ня поз­во­лил ему су­щест­во­вать на пра­вах вас­саль­ной за­ви­си­мости: сю­да нель­зя, ту­да то­же, а о том, что­бы су­нуть нос в ком­на­ту хо­зяи­на, и ре­чи быть не мо­жет, вот раз­ве что тут – в при­хо­жей (она же кух­ня), у шка­фа с по­су­дой. И за­пом­ни: шаг впра­во, шаг вле­во…

Чу­рик по­кор­но при­нял все На­фа­ни­ны ус­ло­вия и неу­кос­ни­тель­но, го­да­ми ис­пол­нял их, но как же ему хо­те­лось хоть ча­сок по­быть единст­вен­ным – са­мым-са­мым! Да ку­да там… Де­мок­ра­тия в до­ме как-то не при­жи­ва­лась.

Так они и жи­ли – хо­зяин, На­фа­ня, Чу­рик и кот Исав, ко­то­рый на ле­то отп­рав­лял­ся по­гостить к ста­руш­ке-дач­ни­це, кор­мив­шей его до от­ва­ла. Возв­ра­щал­ся кот 1-го сен­тяб­ря: толстый, с выст­ри­жен­ны­ми кол­ту­на­ми и да­же неод­нок­рат­но мы­тый в ко­ры­те, – че­го не пе­ре­тер­пишь ра­ди пай­ка по­вы­шен­ной ка­ло­рий­ности! И хо­тя на ле­то на да­чу выез­жа­ла вся семья – ро­ди­те­ли хо­зяи­на и его сест­ра с ма­лень­кой доч­кой – и кор­меж­ка ста­но­ви­лась обиль­ней, Исав пред­по­чи­тал до­маш­не­му ра­цио­ну ста­руш­кин. А мо­жет, его прив­ле­кал не толь­ко ра­цион: у ста­руш­ки бы­ло ти­хо и спо­кой­но, че­го о род­ном до­ме, ког­да семья в пол­ном соста­ве, не ска­жешь. Хо­зяин и сам на ле­то по­да­вал­ся в Фе­ра­пон­то­во, остав­ляя со­ба­чек под се­мей­ным прис­мот­ром.

Как же стра­дал тог­да На­фа­ня! Пер­во­на­чаль­ные на­деж­ды се­мейст­ва – по­го­рюет и при­вык­нет – не сбы­лись. На за­ка­те и на расс­ве­те На­фа­ня уст­раи­вал­ся на крыль­це и с чет­верть ча­са из­ли­вал свою тос­ку пе­чаль­ным за­вы­ва­нием, а точ­нее, го­рест­ной пес­ней: у не­го бы­ли оче­вид­ные во­каль­ные дан­ные и за­ме­ча­тель­но гром­кий го­лос, а глав­ное, неист­ре­би­мая пот­реб­ность вы­ра­жать вся­кое чувст­во ме­ло­ди­чес­ки. Ру­ла­да­ми, то в ма­жо­ре, то в ми­но­ре, он встре­чал и про­во­жал хо­зяи­на, ког­да тот отп­рав­лял­ся на стан­цию или возв­ра­щал­ся пос­ле поезд­ки в Моск­ву, а уж ес­ли хо­зяин уез­жал на­дол­го, На­фа­ни­ны ру­ла­ды соп­ро­вож­да­ли не толь­ко за­кат и расс­вет, но и пол­день с пол­ночью.

Хо­зяин был для На­фа­ни всем – по­да­те­лем пи­щи и лас­ки, твор­цом ми­ра и теп­ла в до­ме (это­му бы­ло ра­цио­наль­ное объяс­не­ние – хо­зяин то­пил печ­ку), а так­же вер­хов­ным су­щест­вом, по­буж­даю­щим нас к нравст­вен­ности, сог­лас­но фор­му­ли­ров­ке фран­цузс­ко­го Прос­ве­ще­ния, и заод­но бо­гом-гро­мо­верж­цем.

Боль­ше все­го на све­те На­фа­ня боял­ся гро­зы, и стои­ло ту­чам сгустить­ся, пе­сик об­ра­щал­ся к хо­зяи­ну с от­чаян­ной во­каль­ной прось­бой от­ме­нить не­настье. И то, что хо­зяин не снис­хо­дил к прось­бе, слу­жи­ло осо­бым до­ка­за­тельст­вом его все­мо­гу­щест­ва. По­ка лил дождь, свер­ка­ли мол­нии и гро­мы­ха­ла гро­за, пе­сик ис­кал спа­се­ния, как ще­нок, на ру­ках у хо­зяи­на, а в его от­сутст­вие за­би­вал­ся под кро­вать в са­мый даль­ний угол и дро­жал как оси­но­вый лист, по­ка при­род­ный ка­так­лизм не прек­ра­щал­ся.

На­фа­ня – спа­ниель; по­ку­пая его на Птичьем рын­ке, хо­зяи­ну не приш­ло в го­ло­ву поин­те­ре­со­вать­ся, ка­кой имен­но – фильд, клам­бер или ка­кой-дру­гой. Хо­зяин и слов та­ких не знал. Ще­но­чек ему при­гля­нул­ся – ры­жень­кий, уши чу­дес­ные, длин­ные, в ме­ру куд­ря­вые (у ко­кке­ров – слиш­ком), и весь лег­кий, рез­вый.

Свое­го пе­си­ка хо­зяин наз­вал На­фа­наи­лом вов­се не из биб­лейс­ких сооб­ра­же­ний. Просто в па­мя­ти бог весть по­че­му всплы­ла че­ховс­кая сцен­ка вок­заль­ной встре­чи школь­ных дру­зей и фра­за, иду­щая реф­ре­ном: «А это сын мой, На­фа­наил, уче­ник III клас­са». Имен­но так хо­зяин и представ­лял пе­си­ка, до­бав­ляя: «На­фа­ня, шарк­ни нож­кой». Сле­дуя тексту, На­фа­не, шарк­нув нож­кой, по­ла­га­лось уро­нить фу­раж­ку, но та­ко­вой у пе­си­ка не име­лось, и что из то­го? У хо­зяи­на то­же не бы­ло по­мя­ну­той в расс­ка­зе же­ны-лю­те­ран­ки, Луи­зы, урож­ден­ной Ван­цен­бах, и ни­ко­го это обстоя­тельст­во не огор­ча­ло.

 

НА­ШЕ ЗНА­КОМСТ­ВО. Сей­час, спустя со­рок пять лет, всё проис­хо­див­шее в тот майс­кий день мне представ­ляет­ся уди­ви­тель­ным, а тог­да да­же в го­ло­ву не приш­ло уди­вить­ся.

Сам со­бой на­шел­ся де­ло­вой сю­жет, тре­бо­вав­ший не­мед­лен­но­го раз­ре­ше­ния, а сле­до­ва­тель­но, поезд­ки в За­го­рян­ку. Ад­рес я зна­ла, а как ид­ти от стан­ции – нет. Но так как я впер­вые в жиз­ни пу­те­шест­во­ва­ла на элект­рич­ке и по­ня­тия не име­ла, что в за­го­род­ных про­странст­вах на­до как-то ориен­ти­ро­вать­ся, мысль о том, что поиск мо­жет за­вер­шить­ся ни­чем, ме­ня не по­се­ти­ла. И по­то­му, сой­дя с плат­фор­мы, я, не раз­ду­мы­вая, свер­ну­ла к ов­ра­гу и пош­ла ку­да гла­за гля­дят, посматривая на вы­вес­ки: где тут ули­ца Чка­ло­ва?

Ока­за­лось, что шла я не просто пра­виль­но, но и са­мым ко­рот­ким пу­тем.

Уви­дав на­чер­тан­ную на поч­то­вом ящи­ке нуж­ную циф­ру, я опять-та­ки не уди­ви­лась и ог­ля­де­ла пей­заж, прости­рав­ший­ся за ка­лит­кой: тро­пин­ка, тер­ра­са за си­ре­ня­ми, яб­ло­не­вый цвет и за­рос­ли сны­ти. Оза­да­чить­ся воп­ро­сом, что сле­дует де­лать, ес­ли на ка­лит­ке нет звон­ка (а его и быть там не мог­ло 44 го­да на­зад), я не ус­пе­ла.

От­ку­да ни возь­мись, поя­вил­ся ры­жий пе­сик, про­су­нул мор­доч­ку меж­ду шта­ке­ти­на­ми, а я про­су­ну­ла ру­ку, и мы ста­ли зна­ко­мить­ся. Я зна­ла, что это На­фа­ня, и ни­че­го уди­ви­тель­но­го в его при­вет­ли­вости не наш­ла. В от­ли­чие от ма­мы хо­зяи­на, наб­лю­дав­шей эту сце­ну из­да­ли. Она отк­ры­ла мне ка­лит­ку и, ди­вясь проис­хо­дя­ще­му, пош­ла опо­вестить сы­на: «К те­бе там де­воч­ка прие­ха­ла». И до­ба­ви­ла: «На­фа­ня с ней ли­жет­ся».

На­до ска­зать, На­фа­ня не имел обык­но­ве­ния ли­зать­ся ни с кем, кро­ме хо­зяи­на. И ког­да по­да­тель всех со­бачьих благ уви­дал эту сце­ну, удив­ле­ние, по­се­тив­шее его при из­вестии, что На­фа­ня с кем-то ли­жет­ся, воз­рос­ло де­ся­тик­рат­но (на­пом­ню, шли пер­вые ми­ну­ты на­ше­го с На­фа­ней зна­комст­ва).

Это сей­час, спустя поч­ти пол­ве­ка, по­нят­но, что пе­сик уже тог­да знал, что я ему при­го­жусь. Так же, как я зна­ла до­ро­гу…

Бе­се­да, естест­вен­но, на­ча­лась с об­суж­де­ния На­фа­ни­ной кра­со­ты и ума, а вов­се не с де­ло­во­го воп­ро­са. Бед­ный Чу­рик то­же, ко­неч­но, был пог­ла­жен и удостоил­ся востор­гов, но сколь­ко ни тре­пе­тал, раз­ве­ваясь плю­ма­жем, Чу­ри­ков хвост, На­фа­ни­но гла­венст­во, оче­вид­ное и неос­по­ри­мое, сом­не­нию не под­верг­лось. Бед­ный Чу­рик! Нет спра­вед­ли­вости на зем­ле.

Про­во­жа­ли ме­ня на элект­рич­ку втроем той же ин­туи­тив­но най­ден­ной до­ро­гой. Тут-то хо­зяин сооб­ра­зил, что мне неот­ку­да бы­ло уз­нать, как ид­ти, и оза­да­чил­ся.

Хо­тя че­му тут изум­лять­ся? Это бу­ду­щее ве­ло ме­ня за ру­ку. Ес­ли счи­тать с то­го майс­ко­го дня, сколь­ко же бы­ло прой­де­но по этой тро­пин­ке за со­рок лет…

 

ЯВ­ЛЕ­НИЕ КВА­ЗИ. Майс­ким днем этот под­за­бор­ный ко­те­нок сва­лил­ся нам как снег на го­ло­ву: «!Esa flor nos faltaba al ramo!», что в пе­ре­во­де на язык род­ных осин оз­на­чает: «Это­го цвет­ка не­доста­ва­ло в на­шем бу­ке­те!».

Та­ко­ва бы­ла на­ша пер­вая реак­ция, ког­да сест­ра хо­зяи­на и ее ди­тят­ко при­та­щи­ли в дом это длин­но­но­сое кри­во­но­гое се­ро-бу­ро-ма­ли­но­вое глад­ко­шерстое су­щест­во, клас­си­чес­кий об­ра­зец мест­ной по­моеч­ной по­ро­ды. За­ра­нее зная, чем кон­чит­ся оче­ред­ная ма­ни­феста­ция гу­ма­низ­ма, неотъемлемого свойства наших родственниц, мы ра­зоз­ли­лись – обес­си­ле­нно и об­ре­чен­но.

По­нят­но, что нам про­жуж­жа­ли все уши, обе­щая заб­рать ко­шеч­ку не се­год­ня-завт­ра в Моск­ву, что­бы не дай бог не пот­ре­во­жить нас и на­ших зве­рей. Но са­ми знае­те, ку­да ве­дет стол­бо­вая до­ро­га, вы­мо­щен­ная бла­ги­ми на­ме­ре­ния­ми. Ко­шеч­ка, ко­неч­но, оста­лась.

Хо­тя, ка­за­лось бы, в чем де­ло? Од­ним зве­рён­ком боль­ше. И что? Но нам дейст­ви­тель­но очень не хо­те­лось тре­во­жить чет­ве­ро­но­гих оби­та­те­лей на­ше­го до­ма – они, все трое, бы­ли осо­бен­ные.

Глав­ным су­щест­вом в на­шем се­мейст­ве тог­да был ста­рень­кий, по­лу­па­ра­ли­зо­ван­ный спа­ниель На­фа­ня, три го­да на­зад по­пав­ший под мо­то­цикл. Мы его ле­чи­ли и до из­вест­ной сте­пе­ни вы­ле­чи­ли – он стал хо­дить, точ­нее ко­вы­лять, и нау­чил­ся ра­до­вать­ся но­вой жиз­ни, так не по­хо­жей на преж­нюю…

Жи­ла у нас тог­да еще од­на со­бач­ка – Ла­ся. Ее я осенью 1975 го­да в ка­чест­ве при­да­но­го при­ве­ла с ули­цы, где она, бро­шен­ная по осе­ни, жа­лась к со­седс­ко­му за­бо­ру. За­пу­ган­ная до смер­ти, Ла­ся, ока­зав­шись в до­ме, ныр­ну­ла под стол и вы­ра­зи­ла твер­дое на­ме­ре­ние впредь ни­ког­да не по­ки­дать это­го бла­гос­ло­вен­но­го места.

А со­бач­ка бы­ла кра­си­вая… и до из­вест­ной сте­пе­ни по­ро­дистая: расц­вет­ка чер­но-бе­лая, с пят­на­ми по спа­ниелье­му ти­пу; уши чер­ные, ви­ся­чие, куд­ря­вые, хоть и не та­кие длин­ные, как у спа­ние­ля, и хвост, естест­вен­но, не ку­пи­ро­ван, а заг­нут за­ме­ча­тель­ным бе­лым пу­шистым плю­ма­жем-крен­де­лем.

Ла­ся у нас ос­вои­лась быст­ро, при­ня­ла гла­венст­во На­фа­ни, не­смот­ря на его бо­лезнь, чин­но, чуть по­за­ди, соп­ро­вож­да­ла его в не­спеш­ных про­гул­ках, но всё же с яв­ным ду­шев­ным об­ле­гче­нием по возв­ра­ще­нии ны­ря­ла под стол.

Ле­том она ро­ди­ла под тер­ра­сой ще­нят – все бы­ли мерт­вые. Вид­но, ее силь­но би­ли.

Еще од­но из­на­чаль­но нес­част­ное су­щест­во оби­та­ло у нас в до­ме – ко­тик Си­ро­тин. Трехд­нев­ным он ли­шил­ся ма­те­ри – она про­па­ла, и мы так и не уз­на­ли, что с ней ста­ло. Ко­тят на чер­да­ке наш­ли не сра­зу. Трое из чет­ве­рых не вы­жи­ли, и толь­ко один ед­ва ды­шал. Тут же он был пои­ме­но­ван Си­ро­ти­ном, за­тем уку­тан в пла­ток и не­мед­лен­но пе­ре­ме­щен в теп­ло – в дом на ди­ван.

Есть он еще не умел, толь­ко со­сал. И я вы­кор­ми­ла его по ре­цеп­ту из польс­кой ко­шачьей книж­ки. С двад­цать пя­то­го ра­за Си­ро­тин, су­ну­тый мор­доч­кой в блю­деч­ко, зач­мо­кал. Но вы­расти до раз­ме­ров настоя­ще­го ко­та у не­го не по­лу­чи­лось.

Ко­тик был очень хо­рош со­бой. Яс­ног­ла­зый, до­воль­но пу­шистый, мор­доч­ка, лап­ки и брюш­ко бе­лые, а на спин­ку на­ки­нут тем­но-се­рый плащ. Хвост свер­ху тем­ный, а сни­зу – бе­лос­неж­ный. Си­ро­тин был ти­хий-ти­хий и оче­вид­но неп­рис­по­соб­лен­ный к жиз­ни. Не ска­зать, что­бы лас­ко­вый. Толь­ко ког­да я бо­ле­ла, он за­би­рал­ся на ру­ки или на постель – яв­но с ле­чеб­ной целью.

Нас он счи­тал ро­ди­те­ля­ми, Ла­сю и На­фа­ню, ви­ди­мо, то­же на­ши­ми деть­ми, а лю­дей по­баи­вал­ся: ког­да в до­ме со­би­ра­лась мно­го­чис­лен­ная и шум­ная ком­па­ния, Си­ро­тин пря­тал­ся в ва­ле­нок хо­зяи­на. Вре­мя от вре­ме­ни, по­ка гости пи­ро­ва­ли, ва­ле­нок на­чи­нал по­ка­чи­вать­ся, за­тем появ­ля­лась од­на лап­ка, уце­пив­шая­ся за край, по­том дру­гая, а за ней пе­чаль­ная мор­доч­ка с не­мым воп­ро­сом: «Они тут что – но­че­вать бу­дут?!»

Его мир был ог­ра­ни­чен до­мом и участ­ком – Си­ро­ти­ну и в го­ло­ву бы не приш­ло обс­ле­до­вать ули­цу, от­ку­да по вре­ме­нам раз­да­вал­ся посто­рон­ний лай. На род­ном участ­ке ни­ко­го кро­ме лю­дей, На­фа­ни и Ла­си не во­ди­лось, чу­жие ко­ты наш участок – со­бачьи вла­де­ния – не по­се­ща­ли, и по­то­му очень дол­го Си­ро­тин не знал о су­щест­во­ва­нии ко­шачье­го пле­ме­ни. Его пер­вая встре­ча с за­ме­ча­тель­ным эк­земп­ля­ром это­го ви­да прои­зош­ла на моих гла­зах.

Уже поч­ти го­до­ва­лый Си­ро­тин про­гу­ли­вал­ся по тро­пин­ке, на­слаж­даясь кра­со­та­ми при­ро­ды и не по­доз­ре­вая о ко­варст­ве ми­роуст­ройст­ва, ког­да из цве­ту­ще­го жас­ми­но­во­го куста вы­су­ну­лась здо­ро­вен­ная уса­тая мор­да и уста­ви­лась свои­ми лу­па­ла­ми на нес­част­но­го. Си­ро­тин за­мер, по­кач­нул­ся – и упал без чувств. Сви­де­тельст­вую: приш­лый кот не дот­ро­нул­ся до не­го, да­же в мыс­лях то­го не имел. Все­го лишь взгля­нул. Од­на­ко на тро­пин­ке ле­жа­ла без­жиз­нен­ная ко­шачья шкур­ка. Я схва­ти­ла бед­ня­гу, от­нес­ла в дом, тряс­ла его, ку­та­ла в шарф. Си­ро­тин при­шел в се­бя не сра­зу, и на­до бы­ло ви­деть эту оч­нув­шую­ся нес­част­ную мор­доч­ку! На ней внят­но чи­та­лось отк­ры­тие: ОКА­ЗЫ­ВАЕТ­СЯ, МИР СТРА­ШЕН – КАК ЖЕ ЗДЕСЬ ЖИТЬ?

Бед­ный На­фа­ня, наст­ра­дав­шая­ся Ла­ся и злос­част­ный Си­ро­тин, срод­нив­шие­ся друг с дру­гом, с тру­дом пе­ре­но­си­ли лю­бое втор­же­ние в свой мир. Лю­ди – лад­но, они не оби­дят, по­гостят и пой­дут се­бе даль­ше. А зве­ри – дру­гое де­ло, от них все­го мож­но ждать, и в пер­вую оче­редь ка­верз.

По­то­му мы и ра­зоз­ли­лись, ког­да гу­ман­ная род­ня под­ки­ну­ла нам ко­тен­ка, ко­то­ро­го мы, в разд­ра­же­нии, пои­ме­но­ва­ли за кра­со­ту Ква­зи­мо­дой. Чест­но го­во­ря, не без ос­но­ва­ний. С пер­вой ми­ну­ты это кри­во­но­гое су­щест­во, ли­шен­ное комп­лек­сов, да­ло по­нять: «Здесь я у се­бя до­ма и вы бу­де­те с этим счи­тать­ся!»

Си­ро­тин при ви­де ко­тен­ка (раз­ме­ром с не­го, взрос­ло­го) ук­рыл­ся в ва­лен­ке. Но ведь не си­деть же в этой вой­лоч­ной тру­бе всю остав­шую­ся жизнь. Опас­ли­во ози­раясь, вы­лез, был об­ню­хан и пок­ро­ви­тельст­вен­но одоб­рен. На сей раз обош­лось без об­мо­ро­ка. Со­бач­ки, по­няв, что Си­ро­ти­на оби­жать не со­би­рают­ся, за­ви­ля­ли хвоста­ми. Од­на­ко Ла­ся да­ла по­нять, что под сто­лом – ее лич­ное вла­де­ние и со­вать­ся ту­да – во из­бе­жа­ние! – не сле­дует. «Боль­но на­до!» – от­ве­ти­ла Ква­зи­мо­да и фырк­ну­ла не то от воз­му­ще­ния, не то от лег­ко­го за­па­ха пси­ны, ко­то­рым по­вея­ло из-под сто­ла.

Ква­зи­мо­да ве­ла се­бя с не­пос­редст­вен­ностью под­за­бор­ни­цы в со­рок чет­вер­том по­ко­ле­нии: лез­ла во все мис­ки, а заод­но в хо­зяйс­кие та­рел­ки, че­го на­ши зве­ря­та, кто по ро­бости, кто по нез­до­ровью, се­бе ни­ког­да не поз­во­ля­ли. Все они бы­ли де­ли­кат­ны, а Ква­зи­мо­да неустан­но и ра­дост­но вред­ни­ча­ла. Не об­ла­дая врож­ден­ной гра­цией (это еще мяг­ко ска­за­но), Ква­зи­мо­да ре­гу­ляр­но расш­вы­ри­ва­ла лист­ки чер­но­ви­ков и верст­ки и – о ужас! – ме­ти­ла от­пе­чат­ка­ми гряз­ных лап пе­ре­пе­ча­тан­ные стра­ни­цы бе­ло­ви­ков. При­чем ухит­ря­лась по­ме­тить каж­дый лист, и неиз­мен­но на­ка­ну­не пос­лед­не­го сро­ка сда­чи пе­ре­во­да в ре­дак­цию.

Обес­пе­чив та­ким об­ра­зом хо­зяй­ку ра­бо­той до ут­ра (то бы­ла еще до­компью­тер­ная эра), Ква­зи­мо­да с чувст­вом глу­бо­ко­го удов­лет­во­ре­ния уса­жи­ва­лась ря­дом с ма­шин­кой и наб­лю­да­ла, как труд об­ла­го­ра­жи­вает че­ло­ве­ка.

Од­наж­ды при ви­де этой ми­занс­це­ны хо­зяин ут­ра­тил са­мооб­ла­да­ние и, ух­ва­тив Ква­зи­мо­ду за шкир­ку («Ты сей­час у ме­ня по­ле­тишь, как пух от уст Эо­ла!»), прос­ле­до­вал с ней на крыль­цо и заш­выр­нул бед­ня­гу в суг­роб. Че­рез се­кун­ду уса­тая мор­да с вы­ра­же­нием бра­во­го сол­да­та Швей­ка поя­ви­лась в фор­точ­ке. На мор­де круп­ны­ми бук­ва­ми бы­ло на­пи­са­но: «Ра­да ста­рать­ся!»

Обоз­рев сто­лик под фор­точ­кой, Ква­зи­мо­да спрыг­ну­ла пря­мо в та­рел­ки, наз­на­чен­ные к мытью, и да­же не по­ду­ма­ла увер­нуть­ся от хо­зяйс­кой ру­ки, ко­то­рая вновь ух­ва­ти­ла ее за шкир­ку со все­ми уже опи­сан­ны­ми пос­ледст­вия­ми. Триж­ды уса­тая мор­да с тор­жест­вую­щим вы­ра­же­нием – «Пог­ля­дим, чья возь­мет!» – пос­ле ку­панья в суг­ро­бе появ­ля­лась в фор­точ­ке. И в кон­це кон­цов хо­зяин мах­нул ру­кой – вос­пи­та­те­ля из не­го не по­лу­чи­лось.

К кон­цу зи­мы мы ее по­лю­би­ли – са­ми не за­ме­ти­ли, как. От­пе­чат­ки лап на ру­ко­пи­си уже уми­ля­ли, как и во­ровст­во с та­ре­лок и все про­чие мел­кие и круп­ные ху­ли­ганст­ва. Ква­зи­мо­да, у ко­то­рой бы­ли все ос­но­ва­ния вы­местить на нас оби­ды, ока­за­лась нез­ло­па­мят­ным, доб­ро­душ­ным су­щест­вом. На­зы­ва­лась она уже Ква­зинь­кой, Ква­зю­шей и про­чи­ми лас­ко­вы­ми произ­вод­ны­ми и ка­за­лась нам уже не просто сим­па­тя­гой, а настоя­щей кра­са­ви­цей. Кри­вые но­ги (то бишь зад­ние ла­пы) вследст­вие спе­ци­фи­чес­кой абер­ра­ции зре­ния чу­до­дейст­вен­но расп­ря­ми­лись, нос же гар­мо­нич­но уко­ро­тил­ся.

Всех оби­та­те­лей на­ше­го до­ма, лю­дей и жи­вот­ных, Ква­зя счи­та­ла убо­ги­ми не­до­те­па­ми, ко­то­рые без нее про­па­дут ни за грош. А по­то­му в лю­бую по­го­ду соп­ро­вож­да­ла нас с со­бач­ка­ми на про­гул­ку. Снег ли, ме­тель, грязь неп­ро­лаз­ная или дождь – не важ­но. Впе­ре­ди шест­вует Ква­зи­мо­да, ог­ля­ды­вая мест­ность: нет ли ка­кой опас­ности для вы­гу­ли­вае­мой семьи?

В по­ло­жен­ное вре­мя Ква­зю­ша за­не­вести­лась и пред­по­ло­жи­ла, что Си­ро­тин – ка­кой-ни­ка­кой кот – мо­жет быть ей по­ле­зен. Но ошиб­лась: тре­пет­ное и па­то­ло­ги­чес­ки роб­кое соз­данье, Си­ро­тин не го­дил­ся в же­ни­хи. Он за­ме­тил Ква­зи­ны по­ры­вы, пог­ру­зил­ся в смя­те­ние чувств, но так ни на что и не ре­шил­ся. Бед­ный Си­ро­тин с са­мым го­рест­ным ви­дом си­дел по­се­ре­ди­не ком­на­ты, ког­да Ква­зи­мо­да при­бег­ла к пос­лед­не­му средст­ву – ри­туаль­но­му тан­цу. Та­кое мы ви­де­ли впер­вые.

Ква­зя, ба­лет­но выб­ра­сы­вая ла­пы, дви­га­лась по кру­гу, оста­нав­ли­ва­лась на счет три, обо­ра­чи­ва­лась к Си­ро­ти­ну и изоб­ра­жа­ла неч­то вро­де пок­ло­на: пе­ред­ние ла­пы вы­тя­ну­ты впе­ред, поч­ти ле­жат на по­лу, а зад­ние стро­го вер­ти­каль­ны и хвост зад­ран ввысь. За­тем од­на из зад­них лап вы­тя­ги­вает­ся в го­ри­зон­таль. Пау­за (ла­па на ве­су, вы­ра­зи­тель­ный взгляд). Да­лее пов­тор. Ква­зя блиста­тель­но ис­пол­ня­ла клас­си­чес­кий ара­беск. Но как не хва­та­ло этой пан­то­ми­ме му­зы­каль­но­го соп­ро­вож­де­ния! И ка­кое стра­да­ние бы­ло на­пи­са­но на Си­ро­тиньей мор­доч­ке!

Про­тан­це­вав три кру­га, Ква­зи­мо­да пос­мот­ре­ла на Си­ро­ти­на с не­вы­ра­зи­мым през­ре­нием, плю­ну­ла и си­га­ну­ла в фор­точ­ку. Вер­ну­лась не с­ко­ро, яв­но до­воль­ная жизнью и ко­та­ми. И тут насту­пи­ла раз­вяз­ка этой ма­лень­кой тра­ге­дии. Си­ро­тин по­до­шел к Ква­зе, за­мер на се­кун­ду, воз­дел ла­пу и… вле­пил ей зат­ре­щи­ну! По­том в ужа­се за­мер. Ка­кое изум­ле­ние вы­ка­за­ла Ква­зю­ши­на мор­доч­ка! Да и на­ше бы­ло не мень­ше.

 

МАВ­РИК (мо­ра­ли­те). Осенью 1979 года зо­лов­ка с доч­кой ре­ши­ли на всю зи­му остать­ся на да­че. В тот зло­по­луч­ный день, 2 нояб­ря, отп­рав­ляясь гу­лять, они взя­ли с со­бой Ла­сю, ко­то­рой до ро­дов оста­ва­лось все­го ни­че­го, и вбли­зи стан­ции им приш­ла фан­та­зия про­ка­тить­ся вместе с со­бач­кой на элект­рич­ке.

Ла­ся не­доп­рыг­ну­ла – и по­вис­ла на по­вод­ке меж­ду плат­фор­мой и ва­го­ном. Счастье, что гу­ма­нист­ки не ус­пе­ли вой­ти, оста­лись на плат­фор­ме, ина­че кон­чи­лась бы Ла­си­на жизнь. Счастье, что вы­дер­жал по­во­док. Но представь­те, ка­ко­во бы­ло бе­ре­мен­ной Ла­се, по­лу­за­ду­щен­ной ошей­ни­ком, ви­сеть на хлип­ком по­вод­ке над рель­са­ми в пя­ти сан­ти­мет­рах от бе­ше­ной, уже тро­нув­шей­ся элект­рич­ки.

По возв­ра­ще­нии Ла­ся дро­жа­ла так, что гу­ма­нист­ки бы­ли вы­нуж­де­ны расс­ка­зать нам о проис­шест­вии. Не вда­ваясь в жи­во­пис­ные под­роб­ности, ко­то­рых бы­ло хоть от­бав­ляй, ска­жу толь­ко, что воз­мез­дие не заста­ви­ло се­бя ждать. Ред­чай­ший, но тем бо­лее дра­го­цен­ный слу­чай.

Тем же ве­че­ром их обеих уку­сил хо­мяк, куп­лен­ный на­ка­ну­не в зоо­ма­га­зи­не на ра­дость дет­ке. В стра­хе за свою жизнь они ри­ну­лись в Щел­ко­во, в мест­ную боль­ни­цу, от­ку­да их не вы­пусти­ли («Вы же са­ми об­ра­ти­лись – хе-хе-хе!») и за­пер­ли там – в нео­тап­ли­вае­мой па­ла­те трав­ма­то­ло­гии на семь че­ло­век, где они про­ве­ли со­рок дней. «Уку­шен­ным» (так их име­но­вал пер­со­нал) по­ла­га­лось по двад­цать уко­лов в жи­вот каж­дой. От бе­шенст­ва.

А бед­ная Ла­ся к ут­ру ро­ди­ла пя­те­рых ще­нят, и на этот раз од­но­го жи­во­го. Как же она его нян­чи­ла, как вы­ли­зы­ва­ла, как дро­жа­ла над ним!

Но­во­рож­ден­ный выг­ля­дел бо­лее чем стран­но и ме­нее все­го по­хо­дил на щен­ка – то бы­ла не­ве­до­ма зве­руш­ка. Сквозь чер­ную шерст­ку прос­ве­чи­ва­ла олив­ко­вая, а места­ми яр­ко-зе­ле­ная ко­жа, нос же ока­зал­ся смор­щен­ный и пят­нистый – ро­зо­во-зе­ле­ный. Поч­ти ме­сяц мы га­да­ли, ка­кое стра­ши­ли­ще вы­растет из мла­ден­ца, и воп­ро­ша­ли Ла­сю, что за монстр поу­част­во­вал в его рож­де­нии. Ла­ся, по­ту­пив­шись, от­во­ра­чи­ва­ла мор­доч­ку, ук­ры­ва­ла ди­тя лап­кой и взды­ха­ла.

Ще­но­чек же к трем ме­ся­цам чу­дес­но преоб­ра­зил­ся: он гля­дел на мир уди­ви­тель­но обая­тель­ны­ми ка­ри­ми гла­за­ми (рес­ни­цы – кра­сот­кам на за­висть), а под ис­си­ня-чер­ной шел­ко­вой шерст­кой об­на­ру­жи­лась ро­зо­вая, как ей и по­ла­гает­ся, ко­жа. И в до­вер­шенье чу­да пят­нистый нос расп­ра­вил­ся и по­чер­нел. Изу­ми­тель­ный мок­рый нос об­рел идеаль­ную фор­му и сиял не ху­же прек­рас­ных глаз. Шерст­ка же, по­ка пе­сик рос, ста­но­ви­лась все гу­ще. Вы­че­сы­ва­ние вско­ре ока­за­лось тя­же­лым фи­зи­чес­ким тру­дом, при­чем, при­зы­ва­ло к де­лу нас обоих. Один че­шет, дру­гой, ус­по­каи­вая, пог­ла­жи­вает го­лов­ку, но пе­сик все рав­но тре­пе­щет, осо­бен­но ког­да че­шут брюш­ко и ша­ро­ва­ры на зад­них ла­пах. Ря­дом гру­да вы­че­сан­ной шерсти, ко­то­рой хва­ти­ло бы на па­ру пол­но­мет­раж­ных со­бак. Че­санья, не го­во­ря уж о ку­панье в ко­ры­те, ма­лыш не лю­бил, но пе­ре­но­сил стои­чес­ки сми­рен­но. За­то ка­кая кра­со­та об­на­ру­жи­ва­лась в ито­ге! Пе­си­ком лю­бо­ва­лась вся ок­ру­га. Наз­ва­ли ще­ни­ка Мав­ри­ком – Мав­ром, Эль Мо­ро – и с пол­го­да пы­та­лись его прист­роить. Но как-то не по­лу­ча­лось.

А Ла­ся, ви­ди­мо, объяс­ни­ла сы­ноч­ку, что луч­ше, чем здесь, ему не бу­дет ниг­де, и по­то­му на­до во что бы то ни ста­ло остать­ся. Он очень ста­рал­ся и да­же, на­вер­но, поэ­то­му нау­чил­ся го­во­рить – хо­зяе­ва ведь раз­го­ва­ри­вают друг с дру­гом, и на­до поу­част­во­вать. Его «уру­ру­ру», вся­кий раз ина­че ин­то­ни­ро­ван­ное, вы­ра­жа­ло са­мые раз­ные чувст­ва. А ком­по­зи­ция из «уру­ру», ис­пол­няе­мая при возв­ра­ще­нии хо­зяев до­мой, расс­ка­зы­ва­ла о том, что проис­хо­ди­ло в на­ше от­сутст­вие. К при­ме­ру, Мав­рю­ша го­во­рил «уру­ру­ру!» и бе­жал к ок­ну, вы­хо­дя­ще­му к ка­лит­ке. Ес­ли за этим сле­до­ва­ло но­вое «уру­ру», зна­чит, при­хо­ди­ли зна­ко­мые, ес­ли «гав», зна­чит, чу­жие. А уж ес­ли Мав­рю­ша бе­жал к две­ри, вста­вал на нее ла­па­ми и го­во­рил «гав-гав!», зна­чит, ло­ми­лись су­поста­ты. Мав­рю­ша ока­зал­ся за­ме­ча­тель­ным расс­каз­чи­ком…

Ла­си­на не­ве­до­мая жизнь до нас обу­чи­ла ее сми­ре­нию. Столь же по­кор­но, как в свое вре­мя гла­венст­во На­фа­ни, она при­ня­ла, ког­да На­фа­ни не ста­ло, гла­венст­во свое­го ре­бен­ка. Гор­ди­лась им. Он же, уже взрос­лый, вел се­бя с ней по-ще­нячьи – грыз ей ла­пы (прек­рас­ные, бе­лые в чер­ную кра­пин­ку ла­пы с ло­ко­на­ми!), и Ла­ся тер­пе­ла, толь­ко под­во­ра­чи­ва­ла лап­ки.

Есть у ме­ня по­доз­ре­ние, что это она, не осо­бо по­ла­гаясь на хо­зяев, нау­чи­ла Мав­ри­ка бе­речь про­до­вольст­вен­ные за­па­сы. Хо­ло­диль­ник у нас был не­ве­лик, и по­то­му зи­мой мы хра­ни­ли ли­мо­ны и яй­ца в боль­шой мис­ке близ две­ри, где бы­ло хо­лод­но, поч­ти как на ули­це. И ед­ва в до­ме появ­лял­ся гость, Мав­рю­ша присту­пал к спа­се­нию про­дук­тов.

Оза­бо­чен­ная мор­доч­ка явст­вен­но вы­ра­жа­ла ход хо­зяйст­вен­ных за­мыс­лов: с ли­мо­на­ми просто – взял в зу­бы и по­нес хо­зяй­ке на кро­вать, с яй­цом труд­нее – иног­да про­ку­сишь скор­лу­пу, вы­ма­жешь ма­ниш­ку. Ну и лад­но, за­то про­дукт спа­сен. Достав­лен­ный в зак­ро­ма ро­ди­ны про­дукт сле­до­ва­ло за­мас­ки­ро­вать пок­ры­ва­лом, стя­нув его ла­пой с по­душ­ки, и улечь­ся свер­ху. Для на­деж­ности.

По ухо­де гостей, от­мы­вая пе­си­ка, мы вспо­ми­на­ли об из­дав­на под­ме­чен­ном че­ло­ве­чест­вом сходст­ве зве­рят и хо­зяев и ко­ри­ли се­бя за ско­пи­домст­во.

Иные осо­бен­ности на­ших зве­рей мы то­же экст­ра­по­ли­ро­ва­ли.

 

Еще щен­ком Мав­рю­ша явил бесп­ри­мер­ную от­ва­гу и пре­дан­ность хо­зяи­ну. Де­ло бы­ло в Сал­ты­ков­ке, ку­да мы с ним отп­ра­ви­лись по­жить у под­ру­ги, ког­да в За­го­рян­ку при­бы­ли на ле­то родст­вен­ни­ки в пол­ном соста­ве. Ква­зю и Ла­сю мы оста­ви­ли – Ла­сю по­лю­бил и стал при­ве­чать мой све­кор, а ему мож­но бы­ло до­ве­рить ко­го угод­но.

Итак, жар­ким лет­ним днем хо­зяи­ну приш­ла фан­та­зия ис­ку­пать­ся в сал­ты­ковс­ких пру­дах, и, вру­чив мне по­во­док, он осу­щест­вил свое на­ме­ре­ние, не по­ду­мав, что ку­панье произ­ве­дет на Мав­ри­ка та­кое силь­ное впе­чат­ле­ние. Мав­рик же, ед­ва хо­зяин очу­тил­ся в во­де, вскрик­нул че­ло­ве­чес­ким го­ло­сом, выр­вал по­во­док и ки­нул­ся спа­сать хо­зяи­на. А по­няв, что хо­зяин вне опас­ности, поп­лыл ря­дом, взби­вая вол­ны. Это ге­рои­чес­кое дея­ние ре­ши­ло де­ло. Боль­ше о том, что­бы прист­роить ще­ноч­ка, да­же ре­чи не за­хо­ди­ло.

Там же, в Сал­ты­ков­ке, Мав­рю­ша ре­шил, что его свя­щен­ный долг соп­ро­вож­дать хо­зяй­ку в ма­га­зин, как бы она это­му ни про­ти­ви­лась. А на­до ска­зать, Сал­ты­ков­ка – не За­го­рян­ка, где путь на ры­ноч­ную пло­щадь бе­зо­па­сен: тро­пин­ка не таит под­во­хов. В Сал­ты­ков­ке же на­до ид­ти по обо­чи­не шос­се, где ря­дом снуют ма­ши­ны. Поэ­то­му, преж­де чем ид­ти в ма­га­зин, я за­пи­ра­ла Мав­рю­шу, стро­го на­ка­зав хо­зяи­ну сле­дить за дверью. Уд­рать нес­мот­ря на все хо­зяйс­кие улов­ки ста­ло для Мав­ри­ка де­лом чести, доб­лести и ге­ройст­ва. То он вы­прыг­нет в ок­но, то как-то ухит­рит­ся ла­пой отк­рыть дверь, то вы­скольз­нет, по­ка хо­зяин на что-то отв­лек­ся. И не­сет­ся вслед хо­зяй­ке, скры­ваясь до по­ры до вре­ме­ни (а то ведь от­ве­дет на­зад!), и толь­ко в са­мом кон­це пу­ти, ког­да нет смыс­ла возв­ра­щать­ся, вы­ле­тает, счаст­ли­вый, из-за куста, и ли­кую­щее «уру­ру» ог­ла­шает ок­рест­ность.

Детст­во у Мав­рю­ши, раз ма­мень­ка бы­ла ря­дом, дли­лось дол­го. А ду­шев­но он так и остал­ся щен­ком и сох­ра­нил на всю жизнь ще­нячьи при­выч­ки. Пог­рызть туф­ли, нож­ку та­бу­рет­ки или, на ху­дой ко­нец, по­ле­но, ко­то­рое на­до преж­де вы­та­щить из ак­ку­рат­но сло­жен­ной воз­ле печ­ки по­ле­нни­цы, об­ру­шив ее и пе­ре­пу­гав­шись, – вот лю­би­мые за­ня­тия Мав­рю­ши. Мы, ко­неч­но же, не ру­га­ли его за это – ди­тя.

Но вот од­наж­ды, прек­рас­ным лет­ним ве­че­ром из Моск­вы при­бы­ла моя зо­лов­ка. Впе­ре­ди у нее был от­пуск. На ра­достях, по­лу­чив от­пуск­ные, она их тут же пот­ра­ти­ла на под­вер­нув­шие­ся им­порт­ные туф­ли це­ною в ме­сяч­ную зарп­ла­ту. Со­бы­тие экст­раор­ди­нар­ное! По пу­ти, в элект­рич­ке, она ус­пе­ла и по­жа­леть о со­деян­ном, и уко­рить се­бя за раст­ра­ту, и уте­шить­ся нео­бы­чай­ной кра­сой ту­фель, ка­жет­ся итальянс­ких. При­ме­ри­ла, про­гу­ля­лась по до­му, выш­ла на крыль­цо (мы си­де­ли в са­ду), про­де­монст­ри­ро­ва­ла об­но­ву и выс­лу­ша­ла одоб­рямс, иск­рен­ний и бур­ный. Уда­ли­лась в дом, где сня­ла туф­ли, су­ну­ла но­ги в тап­ки и за­ня­лась свои­ми де­ла­ми.

Мы по-преж­не­му си­де­ли в са­ду на лав­ке, ког­да из до­му до­нес­ся ди­кий вопль, по­доб­ный бое­во­му кли­чу ин­дей­цев са­мо­го кро­во­жад­но­го из пле­мен. И тут же на крыль­цо вы­ле­тел Мав­рик с туф­лей в зу­бах и по­нес­ся по тро­пин­ке вок­руг до­ма. За ним с воз­де­тым на­по­до­бие бое­во­го то­по­ра ве­ни­ком нес­лась зо­лов­ка. Мы, слов­но зри­те­ли в теат­ре, наб­лю­да­ли бег вок­руг до­ма. Прой­ден один круг, дру­гой, тре­тий. На чет­вер­том кру­ге Мав­рю­ша ухит­рил­ся скольз­нуть под тер­ра­су, а зо­лов­ка в бес­силь­ном не­го­до­ва­нии рух­ну­ла на пень. Со страстью, достой­ной ан­тич­но­го теат­ра, она ис­пол­ни­ла мо­но­лог: про­кля­ла тот день, ког­да я при­ве­ла из-под за­бо­ра Ла­сю, са­му Ла­сю и рож­ден­но­го ею змее­ны­ша, а заод­но свою расто­чи­тель­ность. За­тем проз­ву­чал плач по изг­ры­зен­ной туф­ле, нап­рочь ли­шен­ной каб­лу­ка. Пе­сик тем вре­ме­нем до­же­вы­вал туф­лю под тер­ра­сой, ку­да ник­то, кро­ме хо­зяи­на, не ла­зил (а ему при­хо­ди­лось зак­ры­вать и отк­ры­вать душ­ни­ки). Од­на­ко на сей раз хо­зяин не вы­ка­зал ни ма­лей­ше­го же­ла­ния отп­ра­вить­ся под тер­ра­су – туф­ля все рав­но уже сгры­зе­на.

Ис­пол­нив оба но­ме­ра – мо­но­лог и плач, зо­лов­ка вста­ла и, сме­нив тон на обы­ден­ный, гроз­но ос­ве­до­ми­лась:

– По­че­му он не ест твои туф­ли?

– Они на шка­фу.

– Вот всег­да так!

На этой фразе, прозвучавшей патетически и зловеще, золовка удалилась.

 

ВТО­РАЯ МА­МА МАВ­РЮ­ШИ. Нес­мот­ря на опи­сан­ные под­ви­ги, Ква­зя – единст­вен­ное бе­зо­го­во­роч­но нор­маль­ное су­щест­во в на­шем до­ме – ни на се­кун­ду не усом­ни­лась в том, что Мав­рю­ша то­же не­до­те­па. И при­ня­ла его под свое пок­ро­ви­тельст­во. По­то­му постоян­но про­ве­ря­ла: до­ма ли ще­ник? всё ли с ним по­ряд­ке? И ес­ли с Ла­сей она об­ща­лась всё-та­ки на дистан­ции (эта сми­рен­ни­ца, ког­да ник­то не ви­дел, мог­ла заг­нать род­ную кош­ку на де­ре­во), с Мав­ри­ком Ква­зя фа­мильяр­ни­ча­ла – рав­но как и он с ней. А вот чу­жих ко­шек он с удо­вольст­вием го­нял с участ­ка. Спа­ла Ква­зя у Мав­ри­ка под ла­пой и толь­ко от­фыр­ки­ва­лась, ког­да он – «С доб­рым ут­ром!» – об­ли­зы­вал ей мор­доч­ку.

Од­наж­ды эта сце­на и про­чие сви­де­тельст­ва неж­ной друж­бы внес­ли ве­со­мый вклад в де­ло ук­реп­ле­ния русс­ко-ис­панс­ких куль­тур­ных свя­зей. Вот ка­ким об­ра­зом.

 

ВИ­ЗИТ ПИ­РЕ­­НЕЙС­КО­ГО ГОСTЯ (сен­ти­мен­таль­ное пу­те­шест­вие). Не­раз­луч­ная па­ра – юный Мав­рю­ша и Ква­зя, от­рок и нянь­ка – произ­ве­ла неизг­ла­ди­мое впе­чат­ле­ние на ис­панс­ко­го пи­са­те­ля, по­се­тив­ше­го на­ши пе­на­ты, “что­бы уви­дать свои­ми гла­за­ми русс­кую зем­лю и те из­бы, в ко­то­рых тво­ри­ли Пуш­кин, Лер­мон­тов, Толстой, Достоевс­кий и Че­хов”.

То были вось­ми­де­ся­тые годы, и пе­ре­ме­ны лишь брез­жи­ли на го­ри­зон­те. За пре­де­лы Са­до­во­го коль­ца иност­ран­ные пи­са­те­ли тог­да не выез­жа­ли, и лишь по слу­чаю страст­ной люб­ви ино­зем­но­го со­чи­ни­те­ля к Рос­сии и сим­па­тии к не­му Лю­си Си­нянс­кой, ра­бо­тав­шей в Ин­ко­мис­сии Сою­за пи­са­те­лей, его в глу­бо­кой тай­не уда­лось вы­вез­ти к нам – пусть хоть что-то уви­дит, кро­ме До­ма ли­те­ра­то­ров и чи­нов­ных бонз.

Не знаю по­че­му, мы проз­ва­ли его Зу­ле­пой. Истин­ное же имя со­чи­ни­те­ля ус­кольз­ну­ло и ка­ну­ло.

К ви­зи­ту мы под­го­то­ви­лись по пер­во­му раз­ря­ду. Пом­ня, что в сог­ла­сии с ожи­да­ния­ми Зу­ле­пы мы приз­ва­ны изоб­ра­зить ис­кон­но-пос­кон­ную Русь, я встре­ча­ла ино­зем­ца на стан­ции в вы­ши­той ру­ба­хе (прав­да, ру­мынс­ко­го проис­хож­де­ния, но не бу­дем ме­ло­чить­ся) и длин­ной юб­ке milfleur.

При мне бы­ла Ла­ся. «Ми­лая со­бач­ка!» – веж­ли­во от­ме­тил Зу­ле­па и ос­ве­до­мил­ся, ка­кую по­ро­ду пред­по­чи­тает русс­кий на­род. «Имен­но эту!» – Я тут же сооб­щи­ла, что пе­ред ним за­ме­ча­тель­ный об­ра­зец мест­ной по­ро­ды русс­кий спа­ниель, вы­ве­ден­ной спе­циаль­но для на­ше­го кли­ма­та и проис­хо­дя­щей от вы­ве­зен­но­го из Ис­па­нии спа­ние­ля Сан­чо, и что хвосты у нас не ку­пи­руют из гу­ма­низ­ма и ра­ди кра­со­ты.

Зу­ле­па не­мед­лен­но вос­хи­тил­ся но­воотк­ры­ты­ми свойст­ва­ми таин­ст­вен­ной русс­кой ду­ши – гу­ма­низ­мом и тон­костью эсте­ти­чес­ко­го восп­рия­тия.

За­тем обоз­рел стан­цион­ную пло­щадь (за­мыз­ган­ная лу­жай­ка, две по­мой­ки и три ско­со­бо­чен­ных ларь­ка), рух­нул в по­ры­ве чувств на ко­ле­ни и произ­нес: «!O estepa rusa!». Что, как мож­но до­га­дать­ся, озна­чает: «О русс­кая степь!» Не ра­зу­беж­дая гостя, восстав­ше­го с ко­лен, я по­ве­ла его ми­мо по­моек (ко­то­рых он в упор не ви­дел) по тро­пе, вью­щей­ся вдоль ов­ра­га – «О русс­кая зем­ля!» – к на­шим пе­на­там, где у ка­лит­ки нас встре­ча­ли хо­зяин, Мав­рю­ша и Ква­зя.

Ка­лит­ку ук­ра­ша­ла фа­нер­ка с за­га­доч­ной над­писью: два ве­че­ра хо­зяин вы­во­дил арабс­кой вязью приг­ля­нув­шие­ся ему сти­хи. Не по­ду­май­те, что вос­по­ми­на­ние о ни­ког­да не ви­ден­ной Аль­гамб­ре сот­во­ри­лось ра­ди Зу­ле­пы – из­дав­на наш пор­тал ук­ра­ша­ли арабс­кие пись­ме­на. (Луч­ше не ду­мать, как это бы­ло бы восп­ри­ня­то ны­не, но за дол­гие го­ды, ми­но­вав­шие с той бла­гос­ло­вен­ной по­ры, над­пись, долж­но быть, смы­ли дож­ди, а мо­жет, и фа­нер­ка сги­ну­ла… Бог весть. Да и нас за тем по­ко­сив­шим­ся за­бо­ром дав­но уже нет…)

Не об­ра­тив ни ма­лей­ше­го вни­ма­ния на аль­гамб­рийс­кую над­пись, Зу­ле­па вос­хи­щен­но при­пал к из­бе (об­ра­зец ти­по­вой пред­воен­ной пост­рой­ки с тер­ра­сой), стал изу­чать клад­ку бре­вен, по­чер­нев­ших от ста­рости, и ос­ве­дом­лять­ся, за­чем меж­ду ни­ми про­ло­же­ны ве­рев­ки (пак­ля то есть).

По­го­во­ри­ли о Пуш­ки­не – Зу­ле­па из­вестил, что пи­шет о нем ро­ман.

Жи­вот­ные ве­ли се­бя при застолье в рам­ках стро­го­го дип­ло­ма­ти­чес­ко­го про­то­ко­ла. Все трое си­де­ли поо­даль на лав­ке в ряд (Ла­ся, Мав­рик, Ква­зя), де­лая вид, что нис­коль­ко не ин­те­ре­суют­ся та­рел­ка­ми, на ко­то­рых по слу­чаю за­морс­ко­го гостя че­го толь­ко не бы­ло: ку­ре­нок, крас­ная ры­ба и про­чий по­ла­гаю­щий­ся к слу­чаю ас­сор­ти­мент из ма­ми­но­го расп­ре­де­ли­те­ля.

Но ока­за­лось, что Зу­ле­па – ве­ге­та­риа­нец в край­ней сте­пе­ни, а ви­но (ма­роч­ное) раз­бав­ляет во­дой. Ожи­вил­ся он, толь­ко уви­дев твер­до­ка­мен­ные пря­ни­ки с ма­ком из за­го­рянс­ко­го ма­га­зи­на:

– Что это?

Хо­зяин (уны­ло):

– Русс­кий на­род­ный де­серт. Его на­до раз­ма­чи­вать, так не уку­сишь.

 Зу­ле­па с эн­ту­зиаз­мом при­нял­ся раз­ма­чи­вать пря­ник. И тут по­тря­сен­ный Мав­рю­ша произ­нес свое вос­хи­ти­тель­но ин­то­ни­ро­ван­ное изум­лен­ное «уру­ру»!

Гость отор­вал­ся от пря­ни­ка и возз­рил­ся на го­во­ря­щую со­ба­ку. То, что пе­си­ка зо­вут Эль Мо­ро, Мав­ром, по­ка­за­лось ему в по­ряд­ке ве­щей, а вот по­ро­да, ко­то­рая го­во­рит, заин­те­ре­со­ва­ла. По­ро­ду, тут же вы­ве­ден­ную, я наз­ва­ла “русс­кий кар­ман­ный ньюф” и пояс­ни­ла, что это свое­го ро­да пастушья со­ба­ка. (Хо­те­лось бы знать, ко­го ему здесь пасти?)

При­леж­ный чтец «За­пи­сок охот­ни­ка», Зу­ле­па пред­по­ло­жил, что Ла­ся наз­на­че­на для охо­ты, и ос­ве­до­мил­ся, часто ли хо­зяин охо­тит­ся и на ко­го. Сос­лать­ся на врож­ден­ный гу­ма­низм мест­но­го на­се­ле­ния, ра­нее под­ме­чен­ный Зу­ле­пой, не поз­во­лил ав­то­ри­тет Тур­ге­не­ва, и приш­лось приз­нать­ся, что Ла­син охот­ни­чий та­лант про­па­дает зря, ибо хо­зяин на убийст­во не спо­со­бен. На этом месте Зу­ле­па за­по­доз­рил в нас не то ма­ни­хеев, не то пос­ле­до­ва­те­лей Ган­ди. Мы сог­лас­но за­ки­ва­ли: «Algo por el estilo».

Вни­ма­ние Зу­ле­пы сно­ва прив­лек пря­ник.

– А это что? – Зу­ле­па ука­зал на ма­ко­вые зер­ныш­ки.

– Мак.

– То есть опиум?!

– Ну да.

Не пос­вя­щен­ные в тон­кости из­го­тов­ле­ния адс­кой сме­си, мы подт­вер­ди­ли на­ли­чие в пря­ни­ке ма­ка и сооб­щи­ли, что этим про­дук­том с удо­вольст­вием пи­тает­ся весь русс­кий на­род, вклю­чая де­тей млад­ше­го воз­раста. Зу­ле­па, то­же не зна­ко­мый с нар­коп­ри­го­тов­ле­нием, в оче­ред­ной раз вос­хи­тил­ся:

– Ка­кой на­род! Вот по­че­му ему нет прег­рад…

«Ни в мо­ре, ни на су­ше», – про­дол­жи­ли мы хо­ром невз­на­чай на­ча­тую Зу­ле­пой ци­та­ту.

Мав­рю­ша сно­ва с чувст­вом произ­нес «уру­ру». Ква­зя одоб­ри­тель­но по­тер­лась ухом о Мав­ри­ну ла­пу, он в от­вет лиз­нул ко­тячью го­лов­ку. Гостю кар­ти­на пон­ра­ви­лась.

– Как вы в них вос­пи­та­ли лю­бовь? – воп­ро­сил Зу­ле­па.

– Ни­как. Они са­ми – обыч­ное де­ло.

– Ка­кая стра­на!

Мы его не ра­зу­беж­да­ли – за­чем ру­шить ил­лю­зии, да­же са­мые не­сус­вет­ные.

Стран­ное де­ло! Ведь ум­ный же че­ло­век (как ока­за­лось, ког­да русс­кая те­ма бы­ла ис­чер­па­на), но как же силь­на и как застит реаль­ность взле­леян­ная нез­на­нием сов­сем ни­че­го ми­фо­ло­гия!

Вот она, аmour lointain, застав­ляю­щая нас, нак­ру­чи­вая виз­ги, пенье, страсти, ве­ка­ми тос­ко­вать о ли­мо­нах и лав­рах ис­панс­ких са­дов в но­чи, а ис­пан­цев – представ­лять свет­ло­ко­сых дев, про­гу­ли­ваю­щих на це­поч­ке бе­лых мед­ве­дей у крем­левс­ких стен в спо­ло­хах се­вер­но­го сия­ния.

Ви­зит Зу­ле­пы спустя тридцать лет увен­чал­ся эпи­ло­гом. Всё, что мог­ло пе­ре­ме­нить­ся, к то­му вре­ме­ни пе­ре­ме­ни­лось. Для ко­го к луч­ше­му, для ко­го – ина­че.

Об­ре­та­лись мы со зве­ря­та­ми (уже дру­ги­ми) не в За­го­рян­ке, а на Сив­це­вом Враж­ке; хо­зяин силь­но бо­лел и уже не вы­хо­дил из до­му.

А Зу­ле­па – всё та­кой же, как в тот досто­па­мят­ный день, – вновь по­се­тил сто­ли­цу на­шей ро­ди­ны. Мы повст­ре­ча­лись в инсти­ту­те Сер­ван­те­са, где он представ­лял свой ро­ман «Коль­цо Пуш­ки­на» и по­вест­во­вал про дав­нюю лю­бовь к Рос­сии.

Уви­дав ме­ня (ско­рее до­га­дал­ся, чем уз­нал), об­ра­до­вал­ся, стал вспо­ми­нать За­го­рян­ку, из­бу, зве­рей и сооб­щил, что тот не­за­бы­вае­мый день силь­но по­мог ему в со­чи­ни­тельст­ве и от­ра­зил­ся в ро­ма­не.

Долж­на приз­нать­ся, что не ре­ши­лась про­честь его со­чи­не­ние. На­вер­ное, зря.

 

Но вер­нем­ся на го­ды на­зад, в еще не по­те­рян­ный рай, где Ла­ся, как о ще­ноч­ке, за­бо­тит­ся о взрос­лом Мав­ри­ке, Ква­зя па­сет семью, а мы еще от­но­си­тель­но мо­ло­ды.

Ког­да Мав­рик вы­рос, ока­за­лось, что он очень по­хож на Чу­ри­ка -та­кой же мох­на­тый, с та­ким же ли­хо заг­ну­тым хвостом. Как хо­рош был раз­ве­ваю­щий­ся плю­маж на бе­гу! И та­кие же чу­дес­ные гла­за, как у Чу­ри­ка. Толь­ко Чу­рик был бе­лый, а Мав­рю­ша чер­ный. Жал­ко, что они не сов­ре­мен­ни­ки: пе­си­ки за­ме­ча­тель­но бы сриф­мо­ва­лись и об­ли­ком, и ха­рак­те­ром.

Еще в Мав­рю­ше об­на­ру­жи­лось ду­шев­ное сходст­во с Си­ро­ти­ном – бы­ла в нем та же де­ли­кат­ность и тре­пет­ность, та же тре­вож­ность и ро­бость.

Как и Си­ро­тин, он про­жил свою жизнь в ас­ке­зе, хо­тя мы, ис­пол­няя хо­зяйс­кий долг, предп­ри­ня­ли по­пыт­ку же­нить Мав­рю­шу. По­пыт­ка по­тер­пе­ла фиас­ко.

Де­ло в том, что Ла­ся, ус­воив че­ло­ве­чес­кие уста­нов­ле­ния от­но­си­тель­но ин­цеста, ре­ши­тель­но пре­сек­ла ед­ва на­ме­тив­шие­ся Мав­рю­ши­ны по­ры­вы – и он сде­лал из ма­те­ринс­ко­го зап­ре­та гло­баль­ный вы­вод: есть та­бу, на­ру­шать ко­то­рое нель­зя – свя­то­татст­во. И расп­рост­ра­нил зап­рет на всех осо­бей ино­го по­ла.

Мы ре­ши­ли пос­по­собст­во­вать пе­си­ку и да­же наш­ли по­лус­па­ниель­шу, хо­зяе­ва ко­то­рой сог­ла­си­лись нян­чить ги­по­те­ти­чес­ких ще­нят. При­ве­ли Мав­рю­шу к ним на участок для зна­комст­ва с не­вестой. Зве­рюш­ки при­вет­ли­во об­ню­ха­лись, но как толь­ко пе­сик до­га­дал­ся, че­го от не­го ждут, он при­шел в нео­пи­суе­мый ужас: под­жал хвост, жа­лоб­но писк­нул и, бро­сив нас, по­нес­ся во всю прыть прочь от не­доз­во­лен­ных при­тя­за­ний – бла­го ка­лит­ка оста­лась отк­ры­той.

Про­наб­лю­дав бегст­во и по­мя­нув всуе Ип­по­ли­та, Фед­ру и Под­ко­ле­си­на, хо­зяин мах­нул ру­кой, и мы в уны­нии и до­са­де поп­ле­лись до­мой. У ка­лит­ки нас ждал взвол­но­ван­ный Мав­рю­ша.

Мав­рю­ша был са­мым ми­ро­лю­би­вым су­щест­вом на све­те. Лю­бая ссо­ра глу­бо­ко огор­ча­ла пе­си­ка и бо­лее то­го – по­вер­га­ла его в транс. А уж скан­да­лов-то он нас­лу­шал­ся: Мав­ри­но детст­во сов­па­ло с на­шим сов­мест­ным круг­ло­го­дич­ным су­щест­во­ва­нием с гу­ма­нист­ка­ми, для ко­то­рых об­ще­ние та­ко­го ро­да друг с другом бы­ло нор­мой бы­та. В ито­ге Мав­рю­ша стал па­ни­чес­ки боять­ся вся­ко­го по­вы­ше­ния го­ло­са и вооб­ще лю­бых на­ру­ше­ний гар­мо­нии. Ког­да он расс­ка­зы­вал нам о том, что слу­чи­лось в на­ше от­сутст­вие, и за «уру­ру» сле­до­вал ти­хий и го­рест­ный ску­леж, мы зна­ли, что, по­ка нас не бы­ло, до­ма ра­зыг­рал­ся скан­дал.

Празд­ни­ки для тре­пет­но­го Мав­рю­ши то­же бы­ли чре­ва­ты бес­по­койст­вом. Гости у нас слу­ча­лись вся­кие, в том чис­ле гро­мог­лас­ные, а за­частую и буй­ные. И Мав­рю­ша, ук­рыв от на­шест­вия про­дук­ты, присту­пал к ми­рот­вор­чес­кой мис­сии. Иног­да оши­бал­ся, при­няв за аг­рес­сию по­рыв приоб­нять или то­го ху­же – вле­пить бе­зеш­ку. А мо­жет, и не оши­бал­ся, поп­росту не тер­пел фа­мильяр­ности. За­ме­тив бе­зоб­ра­зие, Мав­рю­ша вцеп­лял­ся в шта­ни­ну и та­щил по­ся­га­те­ля прочь. Это­го ока­зы­ва­лось доста­точ­но – на­род уми­лял­ся, а по­ся­га­тель сни­кал, иног­да да­же мог усты­дить­ся.

 

Осенью за­бо­ле­ла Ла­ся – на брюш­ке поя­ви­лись ка­кие-то на­росты. Сде­ла­ли опе­ра­цию; ви­ди­мо, зря, по­то­му что со­бач­ке сра­зу ста­ло мно­го ху­же. Це­лые дни она ле­жа­ла под сто­лом, опустив мор­доч­ку на ла­пы, на про­гул­ку шла не­хо­тя и толь­ко од­наж­ды са­ма поск­реб­лась в дверь. Постоя­ла на крыль­це – дверь мы не зак­ры­ли; по­том всё же дош­ла по тро­пин­ке до оча­га, под­ня­ла го­ло­ву, об­ве­ла взгля­дом уже об­ле­тев­ший ноч­ной сад и ти­хонь­ко жа­лоб­но зас­ку­ли­ла. И вер­ну­лась. Шла она уже с тру­дом. Ночью Ла­ся умер­ла. Мы по­хо­ро­ни­ли ее ря­дом с На­фа­ней и Си­ро­ти­ном, под виш­ней, по­са­ди­ли для нее нар­цис­сы, та­кие же, как у них. Ес­ли я о чем и жа­лею, то толь­ко о том, что мо­гил­ки на­ших зве­рят те­перь заб­ро­ше­ны и за­топ­та­ны. И мне ту­да нет до­ро­ги, а ведь ник­то, кро­ме ме­ня, не пом­нит, где они, не убе­рет листья, не про­по­лет по осе­ни сныть, чтоб вес­ной воль­но цве­ли подс­неж­ни­ки, нар­цис­сы и си­ние пе­че­ноч­ни­цы, ко­то­рые мы с хо­зяи­ном на­зы­ва­ли неп­ра­виль­но, но ку­да луч­ше, чем бо­та­ни­ка, – сон-тра­вой… Он при­нес эти цве­ты из ле­су – са­ма со­бой сон-тра­ва не растет на да­чах. А зац­ве­тает она по вес­не еще рань­ше подс­неж­ни­ков.

Всё же, мне ка­жет­ся, Ла­ся бы­ла у нас счаст­ли­ва – она отог­ре­лась, по­чувст­во­ва­ла се­бя не под­за­бор­ной поб­ро­дяж­кой, а пол­ноп­рав­ным чле­ном семьи. Ее кор­ми­ли, че­са­ли, хва­ли­ли за де­ло и просто так. И на­ко­нец, здесь у нее ро­дил­ся Мав­рю­ша, ко­то­ро­го не от­да­ли, – вот оно, глав­ное Ла­си­но счастье.

Ла­ся бы­ла ум­ни­ца и с пер­во­го дня по­ни­ма­ла всё – ска­зан­ное и не ска­зан­ное. Од­наж­ды в поис­ках за­гу­ляв­ше­го му­жа, на­ше­го прия­те­ля, к нам при­бы­ла его оза­бо­чен­ная же­на. Уви­дев ее в ок­не, я опо­вести­ла хо­зяи­на:

– Чет­вер­тин­ка на го­ри­зон­те.

– Чер­ти ее не­сут, – отоз­вал­ся хо­зяин.

Рас­пах­ну­лась дверь. Ли­цо Чет­вер­тин­ки (проз­ви­ще вследст­вие ма­ло­фор­мат­ности об­ли­ка дал ей собст­вен­ный муж Са­ня, ко­то­рый не­за­дол­го до ее появ­ле­ния по­ки­нул наш дом) вы­ра­жа­ло ра­зом по­доз­ри­тель­ность и не­го­до­ва­ние. Го­лос же был то­нок, но гро­зен.

– Он у вас?

– Здравст­вуй, Ле­ра! Про­хо­ди!

И тут Ла­ся, при­няв к све­денью хоть и не выс­ка­зан­ное, но про­чувст­во­ван­ное хо­зяйс­кое по­же­ла­ние, ти­хонь­ко по­дош­ла к Чет­вер­тин­ке, от­ки­ну­ла но­сом по­лу паль­то и уку­си­ла ее за но­гу. Не силь­но – просто обоз­на­чив эмо­цию. Ед­ва сдер­жи­вае­мый пыл Чет­вер­тин­ки об­ру­шил­ся на Ла­сю, а я уко­риз­нен­но (и, пря­мо ска­жем, ли­це­мер­но) произ­нес­ла по­ло­жен­ное:

– Ну Ла­синь­ка, ну как же мож­но…

Ви­де­ли б вы, как Ла­синь­ка на ме­ня пос­мот­ре­ла. И скольз­ну­ла под стол.

Зве­ри мо­гут сто­ро­нить­ся лю­дей, ко­то­рые приш­ли не с доб­ром, мо­гут пря­тать­ся от них; кто поп­росто­душ­нее, мо­жет да­же об­лаять, а в край­нем слу­чае уку­сить, ес­ли по­ка­жет­ся, что хо­зяев по­ра за­щи­щать. Но на­ши по­ня­тия о веж­ли­вости, до­хо­дя­щей до ли­це­мерст­ва, им чуж­ды.

Зве­ря­та чест­нее нас.

 

ЖИЗНЬ ВЧЕТ­ВЕ­РОМ. Обыч­но у нас жи­ло боль­ше зверья, а тут оста­лось толь­ко двое. Из­ред­ка, прав­да, появ­ля­лись ми­мо­лет­ные зве­рюш­ки – нес­коль­ко ме­ся­цев про­жи­ла у нас, точ­нее, до­жи­ла свою жизнь бро­шен­ная дач­ни­ка­ми из-за бо­лез­ни кол­ли Пи­лар, ми­лая и по­нят­ли­вая. Еще во­ро­на, бес­чис­лен­ные ко­тя­та-най­де­ны­ши, ко­то­рых при­хо­ди­лось прист­раи­вать. Ще­но­чек Мур­зик, увя­зав­ший­ся за на­ми у стан­ции, про­жил у нас не доль­ше не­де­ли, его взя­ли ми­лые лю­ди, но по­че­му-то с ним бы­ло осо­бен­но труд­но расста­вать­ся. Ус­пел Мур­зё­нок проб­рать­ся к нам в серд­це – и в его честь спустя нес­коль­ко лет мы наз­ва­ли Мур­зи­ком на­ше­го но­во­го спа­ние­ля.

А до то­го мы дол­го жи­ли вчет­ве­ром с за­ме­ча­тель­но друж­ной па­рой – Мав­ри­ком и Ква­зей.

Мав­рю­ша был уди­ви­тель­но де­ли­ка­тен. Мы не ста­ви­ли ему, как и иным на­шим зве­ря­там, ни­ка­ких зап­ре­тов. Од­на­ко он не во­ро­вал с та­ре­лок, не лез без приг­ла­ше­ния на ди­ван, а тем бо­лее на кро­вать. Раз­ве что ра­ди спа­се­ния про­дук­тов. Ду­маю, его мож­но бы­ло да­же нау­чить вы­ти­рать ла­пы о ков­рик, вхо­дя в дом с ули­цы. На про­гул­ках он вел се­бя как са­мая вос­пи­тан­ная со­ба­ка и – в от­ли­чие от На­фа­ни и Мур­зи­ка – не имел ни ма­лей­шей склон­ности к по­мой­кам, был рав­но­ду­шен к ежам и ни­ког­да не ки­дал­ся с лаем за ми­моп­ро­хо­дя­щи­ми вол­ко­да­ва­ми. Ког­да же хо­зяин за­да­вал ри­то­ри­чес­кий воп­рос: «Ну, Мавр сде­лал свое де­ло?» и по­во­ра­чи­вал до­мой, пе­сик и в мыс­лях не имел ос­лу­шать­ся.

Пти­цы и ба­боч­ки при­во­ди­ли Мав­ри­ка в восторг. Что­бы луч­ше разг­ля­деть пти­цу на вет­ке или по­наб­лю­дать, как она там охо­ра­ши­вает­ся, Мав­рю­ша уса­жи­вал­ся под де­ре­вом, а иног­да вста­вал на зад­ние ла­пы и за­ми­рал.

С го­да­ми у Мав­ри­ка чуть вздер­ну­лась гу­ба – мы по­на­ча­лу не до­га­да­лись, что это на­чи­нает­ся бо­лезнь, и да­же проз­ва­ли его ко­со­ро­ти­ком.

Так про­шел год, дру­гой, тре­тий.

 

КАК МАВ­РИК НАС НЕ ОТ­ПУСТИЛ (ми­ракль).Од­наж­ды Мав­рю­ша нас на­пу­гал – уж не знаю, как ему уда­лась эта та­лант­ли­вая ин­сце­ни­ров­ка. Шел 1989 год. Слу­чи­лось не­ве­роят­ное – ка­ким-то чу­дом мы с хо­зяи­ном, не ве­ря ни се­бе, ни гла­зам своим, на две не­де­ли уе­ха­ли в до­то­ле зап­рет­ную Ис­па­нию. И зве­рей на­ших, ут­ра­тив от пот­ря­се­ния бди­тель­ность, оста­ви­ли на по­пе­че­ние гу­ма­нисток. Как ни стран­но, за вре­мя на­ше­го от­сутст­вия ни­че­го экст­раор­ди­нар­но­го не слу­чи­лось, хо­тя пе­сик стра­дал – нес­коль­ко дней не хо­тел и смот­реть на еду, а по­том всё же стал пи­тать­ся, но бе­зо вся­ко­го удо­вольст­вия. И твер­до ре­шил впредь не до­пустить раз­лук, о чем опо­вестил нас по приез­де от­чаян­ны­ми ру­ла­да­ми «уру­ру».

Вид­но, мы пло­хо ура­зу­ме­ли ска­зан­ное, по­то­му что спустя па­ру ме­ся­цев, ок­ры­лен­ные насту­пив­шей все­доз­во­лен­ностью, сно­ва соб­ра­лись в Ис­па­нию, бла­го под­вер­нул­ся оче­ред­ной пе­ре­вод­чес­кий конг­ресс.

Уже бы­ли куп­ле­ны би­ле­ты, ког­да у Мав­ри­ка на гор­ле об­на­ру­жи­лась ог­ром­ная твер­дая опу­холь: ка­за­лось, он не­доп­рог­ло­тил яб­ло­ко, це­ли­ком. Ужа­саю­щее зре­ли­ще не да­ва­ло ни дня на раз­мыш­ле­ние. Воп­ро­са ехать или не ехать не воз­ник­ло. Ут­ром я отп­ра­ви­лась сда­вать би­ле­ты. А по возв­ра­ще­нии ока­за­лось, что опу­холь про­па­ла, как не бы­ло, – у ка­лит­ки ме­ня встре­тил со­вер­шен­но здо­ро­вый и счаст­ли­вый пе­сик.

Как он это сде­лал? Нель­зя до­га­дать­ся. Ни у ко­го дру­го­го не по­лу­чи­лось бы.

По­нят­но, что да­же мысль об Ис­па­нии, не го­во­ря уже об иных местах зем­но­го ша­ра, о ко­то­рых преж­де меч­та­лось, нас бо­лее не по­се­ща­ла. Мав­рю­ша нас не от­пустил.

 

COLLAR ANTIPARASITARIO. На­до ска­зать, что всю ту пер­вую и единст­вен­ную на­шу поезд­ку в Ис­па­нию мы ни на час не за­бы­ва­ли о бе­зот­ла­га­тель­ной на­доб­ности об­рести для Мав­ри­ка ан­тиб­ло­хо­вый ошей­ник. При от­сутст­вии та­ко­вых на ро­ди­не, Мав­ри­ной шер­стистости и труд­ностях лов­ли чер­ных блох в чер­ной шерсти, ан­ти­бло­хо­вый ошей­ник был для нас пред­ме­том пер­вой необ­хо­ди­мости, а точ­нее го­во­ря, хрусталь­ной меч­той.

О чем мы и объя­ви­ли сра­зу вслед за при­ветст­вия­ми встре­чав­шим нас в аэ­ро­пор­ту друзьям – Ал­каэ­ну Сан­че­су и Ан­хе­лю Гутьер­ре­су. Про­жив­шие боль­шую часть жиз­ни в на­шей стра­не, они по­ня­ли нас с по­лус­ло­ва: «!Claro! Collar antiparasitario!»

Да простит ме­ня Ми­хаил Ва­силье­вич Ло­мо­но­сов, но всё же наш простец­кий «ан­тиб­ло­хо­вый ошей­ник» и в пер­вом приб­ли­же­нии не мо­жет тя­гать­ся с ве­ли­ко­ле­пием ис­панс­ко­го. Сollar antiparasitario! Ка­кой глу­бо­кий звук! Ка­кая ме­ло­дия!

До­мой мы при­вез­ли не мень­ше пя­ти про­ти­во­па­ра­зит­ных колье с раз­ны­ми про­пит­ка­ми, хва­тить долж­но бы­ло на всю остав­шую­ся жизнь. Изу­ми­тель­но по­лез­ной вещью ока­зал­ся ис­панс­кий ан­тиб­ло­хо­вый ошей­ник.

 

ДОМ МАВ­РА. А еще мы вспо­ми­на­ли Мав­рю­шу, про­гу­ли­ваясь с друзья­ми по Аль­бай­си­ну. Не толь­ко по­то­му, что Мав­рик прек­рас­но впи­сал­ся бы в эти улоч­ки с бе­лы­ми сте­на­ми, и не по­то­му, что у не­го истин­но гра­надс­кое – мав­ри­танс­кое – имя. Об­на­ру­жи­лась еще од­на при­чи­на.

В ста­рой Гра­на­де вместо на­ших жестя­нок с но­ме­ра­ми до­мов в сте­ну у две­ри вму­ро­вы­вают ке­ра­ми­чес­кую таб­лич­ку. На этих ке­ра­ми­ках осо­бой фор­мы с гра­надс­кой эмб­ле­мой – надт­рес­ну­тым пло­дом гра­на­та – пи­шут не но­мер, а имя до­ма: Дом За­ри, Дом Мир­та, Дом Го­ры. Или как угод­но ина­че – имя до­му дают те, кто в нем жи­вет. Дом с са­дом в Гра­на­де на­зы­вает­ся кар­мен, а та­кая ке­ра­ми­ка – асу­ле­хо, их за­ка­зы­вают в осо­бых мастерс­ких.

Так вот, ког­да нас спро­си­ли, как на­зы­вает­ся наш за­го­рянс­кий дом, мы, не сго­ва­ри­ваясь, от­ве­ти­ли: «Carmen del Moro» – «Дом Мав­ра». А че­рез ме­сяц по­лу­чи­ли по­сыл­ку – за­ме­ча­тель­ное асу­ле­хо с этой над­писью. Ве­шать его на ка­лит­ку бы­ло со­вер­шен­но не­воз­мож­но: не поз­во­ля­ла эсте­ти­чес­кая не­сов­мести­мость, да и не про­ви­се­ла бы та­кая кра­со­та и дня в на­шей мест­ности. И мы вод­ру­зи­ли асу­ле­хо в при­хо­жей.

С тех пор мы не раз пе­реез­жа­ли, и пер­вым де­лом ве­ша­ли на сте­ну но­во­го жи­ли­ща си­нюю плаш­ку – гра­надс­кое асу­ле­хо. Имя на­ше­го до­ма – Дом Мав­ра, Мав­рю­шин дом – ко­че­ва­ло вместе с на­ми. Вот и сей­час асу­ле­хо ви­сит над стел­ла­жом в при­хо­жей в со­седст­ве с фен-шуй­ны­ми со­бач­ка­ми Фу и прек­рас­но с ни­ми риф­мует­ся.

 

СНО­ВА ПЕ­ЧА­ЛИ. И пе­сик наш, и Ква­зя по­ти­хонь­ку ста­ре­ли. С той толь­ко раз­ни­цей, что по Ква­зе это не бы­ло за­мет­но – кош­ки ведь со­вер­шен­ные соз­да­ния при­ро­ды и ста­рость им нипочем. Дру­гое де­ло бо­лезнь. Но де­ло бы­ло не толь­ко в ста­ре­нии. Ока­за­лось, что губ­ка у Мав­ри­ка вздер­ну­лась не просто так – на че­люсти вы­рос­ла опу­холь, без­на­деж­ная и нео­пе­ра­бель­ная. Ел он те­перь толь­ко про­тер­тое и толь­ко с ру­ки; вид­но бы­ло, что это боль­но. Даль­ше – ху­же. При­мер­но че­рез год опу­холь ста­ла кро­во­то­чить при вся­ком при­кос­но­ве­нии. А Мав­рю­ша по ста­рости уже пло­хо ви­дел и мог натк­нуть­ся на стул или на вет­ку. Зи­мой, пу­гая гостей пей­за­жем из Ага­ты Кристи, от ка­лит­ки к до­му ве­ли кро­ва­вые пят­на.

Корм­ле­ние уже прев­ра­ща­лось в муку: как ни ста­рай­ся, как ни осто­рож­ни­чай, всё рав­но ему боль­но. Мав­рю­ша тер­пел, да­же не го­во­рил «уру­ру». Зве­рюш­ки вооб­ще бо­леют тер­пе­ли­во, сми­рен­но и ти­хо. С людь­ми вся­кое бы­вает, а с ни­ми толь­ко так.

Мав­рик бо­лел два го­да. Его не ста­ло в ме­тель – 14 фев­ра­ля 1994 го­да.

И Ква­зя за­тос­ко­ва­ла.

Она поч­ти не вы­хо­ди­ла за ка­лит­ку – ей те­перь не­ко­го бы­ло про­гу­ли­вать. Ле­жа­ла, свер­нув­шись клуб­ком на ди­ва­не, на Мав­рю­ши­ном месте. Не вред­ни­ча­ла, сов­сем пе­реста­ла иг­рать (а преж­де и в ста­рости лю­би­ла). Она не бо­ле­ла, просто го­ре­ва­ла всей ду­шой. 31 мар­та Ква­зя умер­ла.

И в дом вторг­лась пусто­та. Да­же не пусто­та, а фи­зи­чес­кое ощу­ще­ние от­сутст­вия. Ис­чез­ла жизнь. Кру­гом бы­ли зия­ния – на лю­би­мом ди­ва­не на­ших зве­рю­шек, под сто­лом, у печ­ки, ря­дом с крес­лом. На крыль­це, на тро­пин­ках – вез­де.

Впер­вые у нас не оста­лось ни­ко­го.

 

ДРУ­ГАЯ ЖИЗНЬ. Уже не бы­ло ни Мав­рю­ши, ни Ква­зи, ког­да я уви­де­ла этот сон – за­пом­нив­ший­ся нав­сег­да и прон­зи­тель­но яс­ный, как до­ку­мен­таль­ное ки­но.

Лет­ний сол­неч­ный день. Я, од­на, стою у вы­со­ких во­рот. Над ни­ми над­пись же­лез­ны­ми бук­ва­ми, ла­ти­ни­цей, го­ти­чес­ким шриф­том. Не все бук­вы на месте, ка­кие-то вы­па­ли, ка­кие-то по­ко­си­лись; это­го язы­ка я не знаю. Сте­ны вы­со­кие, вы­ло­же­ны кам­нем.

До­ро­га кон­чает­ся здесь, у во­рот. Вок­руг лес, поо­даль что-то вро­де стоян­ки – ма­ши­ны, лю­ди. Вро­де бы суе­та, но го­ло­сов не слыш­но – стран­ная зве­ня­щая ти­ши­на. По­нят­но, что это ближ­няя заг­ра­ни­ца.

Створ­ки во­рот мед­лен­но раск­ры­вают­ся – слов­но для ме­ня. Вхо­жу. Кру­гом ас­фальт, де­ревьев нет. И до­ро­ги нет, точ­нее, она слиш­ком ши­ро­ка – впе­ре­ди и по сто­ро­нам сплошь ас­фальт. Ба­ра­ки в ряд. Да­ле­ко впе­ре­ди стран­ное зда­ние, к ко­то­ро­му я иду. Пе­ред ним плац – имен­но плац, а не пло­щад­ка. Поо­даль па­мят­ник, ви­ди­мо, не­дав­но постав­лен­ный.

Я здесь впер­вые, но я знаю, ку­да приш­ла.

В детст­ве школь­ной по­ры я поч­ти каж­дый год бы­ва­ла с ро­ди­те­ля­ми в ближ­них стра­нах – тог­да они на­зы­ва­лись стра­на­ми на­род­ной де­мок­ра­тии. И вся­кий раз ро­ди­те­ли бра­ли ме­ня с со­бой в му­зеи, преж­де быв­шие не­мец­ки­ми конц­ла­ге­ря­ми. Это бы­ло обя­за­тель­нее всех дру­гих му­зеев – Дрез­денс­кой га­ле­реи, Лув­ра, Же­ля­зо­вой во­ли.

Те­пе­реш­ним ро­ди­те­лям и в го­ло­ву бы не приш­ло вести в му­зей-конц­ла­герь бо­лез­нен­ную и впе­чат­ли­тель­ную де­воч­ку три­над­ца­ти лет. Я зна­ла ро­ди­те­лей, ко­то­рые, обе­ре­гая детс­кую пси­хи­ку, не чи­та­ли де­тям ска­зок со страш­ным кон­цом – вы­ду­мы­ва­ли хеп­пи-энд. (И чем доль­ше про­дол­жа­лось вы­ду­мы­ва­ние, тем неиз­беж­нее из ре­бен­ка вы­раста­ло мо­раль­ное чу­до­ви­ще.)

Я точ­но знаю: есть ве­щи, ко­то­рые еще в детст­ве нуж­но уз­нать, уви­деть свои­ми гла­за­ми, а не просто про­чи­тать про них или ус­лы­шать на уро­ке. На­до уви­деть, ужас­нуть­ся, по­чувст­во­вать и за­пом­нить – нав­сег­да. Это че­ло­ве­кооб­ра­зую­щее зна­ние.

На­вер­но, ро­ди­те­ли ин­туи­тив­но по­ни­ма­ли это, а мо­жет, им просто в го­ло­ву не при­хо­ди­ло, что мож­но ина­че. И я им бла­го­дар­на за то, что они бра­ли ме­ня с со­бой.

Са­ми они пом­ни­ли та­кие места не му­зея­ми – вес­ной 45-го они ви­де­ли их ед­ва опустев­ши­ми. Там еще не бы­ло му­зей­но­го по­ряд­ка, бы­ло дру­гое – сле­ды той неп­редста­ви­мой жиз­ни. Неп­редста­ви­мой да­же для них, ис­пы­тав­ших мно­гое, про­шед­ших вой­ну.

Но вер­нусь в сон.

Я иду к то­му зда­нию, не сво­ра­чи­вая к ба­ра­кам. Знаю, что там му­зей­ные за­лы, и наи­зусть знаю, что́ в каж­дом. Иду, не гля­дя по сто­ро­нам, как буд­то знаю за­чем, к то­му мерт­во­му зда­нию, на плац. У па­мят­ни­ка, чуть поо­даль – три ска­мей­ки. Са­жусь. Груп­па­ми под­хо­дят лю­ди, постоят у па­мят­ни­ка, уй­дут.

На со­сед­ней ска­мей­ке че­ло­век. Я не за­ме­ти­ла, как он по­до­шел. Не мо­ло­дой и не ста­рый, слег­ка се­дой. Он встает, под­хо­дит к моей ска­мей­ке, по­дает мне кни­гу. Я бе­ру.

Это опи­са­ние му­зея, ка­та­лог. Смот­рю. Текста в кни­ге ма­ло, поч­ти од­ни фо­тог­ра­фии. Кро­ме тю­рем­ных, в ан­фас, про­филь и в рост в по­ло­са­тых одеж­дах с на­шив­ка­ми, мно­го обыч­ных – как в до­маш­них аль­бо­мах. Это те же лю­ди, что на ла­гер­ных фо­тог­ра­фиях, но еще не знаю­щие, что их ждет. Обыч­ные фо­тог­ра­фии на па­мять – что­бы пос­лать друзьям, вклеить в аль­бом.

Листаю ка­та­лог. Тот че­ло­век слов­но ждет. Стоит.

– Так ты сов­сем ни­че­го не пом­нишь?

Мне не­че­го ему от­ве­тить. Я дейст­ви­тель­но не пом­ню: ни его, ни это­го ла­ге­ря, ни­че­го.

Сно­ва отк­ры­ваю кни­гу.

На фо­тог­ра­фии куд­ря­вая чер­ног­ла­зая де­воч­ка лет де­вя­ти в бе­лом платье, как с отк­рыт­ки сто­лет­ней дав­ности. В ру­ках скрип­ка. Ми­лая де­воч­ка.

И ря­дом – чер­ная со­бач­ка. Пе­сик, ко­то­ро­го нель­зя не уз­нать. Это мой Мав­рик. Под фо­тог­ра­фией под­пись: Mirra Rabel. 1938. Viena.

Вот, зна­чит, как ме­ня тог­да зва­ли – Мир­ра. А Ра­бель, на­вер­но, слег­ка ис­ка­жен­ное ис­панс­кое наз­ва­ние ста­рин­ной раз­но­вид­ности лют­ни – ре­бель.

Зна­чит, де­воч­ка из се­фардс­кой семьи, из Югос­ла­вии, вряд ли из Ма­рок­ко. Ма­лень­кая му­зы­кант­ша. Что она де­ла­ла в Ве­не? Учи­лась?

Так вот от­ку­да моя детс­кая меч­та о шо­пе­новс­ком кон­кур­се! Вот она – та, дру­гая жизнь. Та­кая ко­рот­кая…

Знаю, что здесь де­тей му­чи­ли ме­ди­цинс­ки­ми опы­та­ми. Вы­ка­чи­ва­ли из них кровь. Так вот по­че­му у ме­ня по­ло­ман­ная хро­мо­со­ма!

Вот за­чем тот че­ло­век дал мне кни­гу…

Он ухо­дит. Мол­ча. Но я слы­шу, явст­вен­но слы­шу его безз­вуч­ное:

– Мир­ра!

 

МУР­ЗИК И КА­РА­ПУ­ЗА. Кто же знал, что счастье ждет ме­ня в пе­ре­хо­де под Ар­батс­кой пло­щадью? И чтоб я не прош­ла ми­мо, уже отыс­ка­ло ал­ка­ша, приз­ван­но­го прив­лечь вни­ма­ние.

Ап­рельс­ким ве­че­ром на Страст­ной не­де­ле я шла по пе­ре­хо­ду, вспо­ми­ная на­ших зве­рей – Мав­рю­шу и Ква­зю и сок­ру­шаясь о том, что те­перь нам не с кем ид­ти к ов­ра­гу слу­шать пас­халь­ный ко­ло­кол, а ведь это дав­ний и не­ру­ши­мый обы­чай. Ко­ло­кол не всег­да слы­шен. А ког­да слы­шен, это хо­ро­шая при­ме­та. Но толь­ко ид­ти на ов­раг на­до всем вместе…

В пе­ре­хо­де ки­пе­ло пост­пе­рест­роеч­ное буйст­во. За­зы­вая на­род, ло­точ­ни­ки на­пе­ре­бой тор­го­ва­ли га­зе­та­ми, книж­ка­ми и шмот­ка­ми; стран­ный тип в ши­не­ли нео­поз­на­вае­мой ар­мии раз­да­вал листов­ки – неп­ро­чи­тан­ные, они ва­ля­лись по все­му пе­ре­хо­ду, а ря­дом бро­дя­чие му­зы­кан­ты на­ла­жи­ва­ли инст­ру­мен­ты, го­то­вясь му­чить про­хо­жих своим твор­чест­вом. И тут же, втис­нув­шись меж­ду лот­ками, за­мыз­ган­ную ка­фель­ную сте­ну под­пи­рал ал­каш с кро­хот­ным чер­ным ко­тен­ком на ру­ках. Мо­но­тон­ные возг­ла­сы ог­ла­ша­ли пе­ре­ход: «Ко­шеч­ку удав­лю, ес­ли не да­ди­те на бу­тыл­ку… Ко­шеч­ку удав­лю… Ко­шеч­ку удав­лю…» Еще нес­коль­ко ми­нут, и я бы не ус­лы­ша­ла его в ба­ра­бан­ном гро­ме рок– (или поп?) са­мо­дея­тель­ности. А не ус­лы­шав, мог­ла не за­ме­тить – на­ро­ду в пе­ре­хо­де пол­но. Но судь­ба ока­за­лась ми­лости­ва. Ко­шеч­ку – зе­ле­ног­ла­зый шел­ко­вый клу­бо­чек – я не­мед­лен­но взя­ла. Ал­каш, ис­пол­нив свое пред­наз­на­че­ние, схва­тил день­гу и рез­во пот­ру­сил за бу­тыл­кой. А я по­нес­ла но­вооб­ре­тен­ное сок­ро­ви­ще к ма­ме, ку­да за мной (еще не зная, что уже за на­ми) дол­жен был зай­ти хо­зяин.

Вследст­вие дол­гой при­выч­ки сло­ва «хо­зяин» и «хо­зяй­ка» оста­лись в оби­хо­де, хо­тя ут­ра­ти­ли смысл с тех пор, как умер­ли на­ши зве­ри. Но там, в пе­ре­хо­де, смысл вдруг об­на­ру­жил­ся, а спустя нес­коль­ко ми­нут да­же за­во­зил­ся за па­зу­хой, уст­раи­ваясь поу­доб­нее.

«Ка­кое чу­до!» – эти­ми сло­ва­ми ко­шеч­ку встре­ти­ла ма­ма, вооб­ще-то не склон­ная к сан­ти­мен­там, а спустя пол­ча­са те же сло­ва пов­то­рил восста­нов­лен­ный в се­ман­ти­чес­ких пра­вах хо­зяин.

Ди­тя при но­вых зна­комст­вах и даль­ней­шем пу­те­шест­вии к до­му, приз­ван­но­му стать для не­го род­ным, сох­ра­ня­ло ве­ли­чест­вен­ное спо­койст­вие. Ки­са не ис­пу­га­лась ни мет­ро, ни вок­за­ла, ни элект­рич­ки. Исс­ле­до­ва­ла дом, прош­лась по сто­лам и ди­ва­ну, не­на­дол­го выш­ла на крыль­цо, вер­ну­лась и уст­рои­лась в крес­ле. Го­лос ее – ти­хий и ме­ло­дич­ный – мы ус­лы­ша­ли дня че­рез три, не рань­ше. И пос­ле он зву­чал иск­лю­чи­тель­но при край­ней необ­хо­ди­мости. Мы тог­да еще не зна­ли, что на­ша ко­тя слиш­ком му­зы­каль­на, что­бы ог­ла­шать мя­вом ок­рест­ность. Она да­же мур­лы­ка­ла безз­вуч­но – толь­ко за­тем, что­бы обоз­на­чить свое бла­го­во­ле­ние.

Это бы­ла на­ша пер­вая чер­ная кош­ка. Со­вер­шен­но чер­ная – без еди­ной бе­лой шерстин­ки. Гла­за изум­руд­ные, но­сик с еле за­мет­ной гор­бин­кой и чуть ко­ро­че и ши­ре, чем у обыч­ной кош­ки (что при­да­ва­ло мор­доч­ке осо­бое обая­ние и сооб­ща­ло, что без бри­тан­чи­ка тут не обош­лось), шерст­ка шел­ко­вая. Кра­са­ви­ца – это бесс­пор­но. Но по­на­ча­лу мы и не по­доз­ре­ва­ли о том, что она аб­со­лют­но ге­ниаль­на. Без вся­ких преу­ве­ли­че­ний – по­верь­те по­ка на сло­во, а до­ка­за­тельст­ва бу­дут представ­ле­ны в пол­ном объе­ме.

С кро­хот­ной ти­хой чер­нуш­кой в дом вер­ну­лась жизнь. Наз­ва­ли мы ее со­вер­шен­но нев­по­пад Ка­ра­пу­зой, по­том да­же вспом­нить не мог­ли, по­че­му.

Не ус­пе­ла Ка­ра­пу­зин­ка под­расти, как нам по­да­ри­ли пе­си­ка – русс­ко­го спа­ние­ля.

 

ОБ­РЕ­ТЕ­НИЕ МУР­ЗИ­КА. Сде­ла­ла это Ры­жая Ир­ка, ве­ли­кая рус­с­кая ху­дож­ни­ца и по сов­мести­тельст­ву наи­ко­ло­рит­ней­ший пер­со­наж эпо­хи.

Ког­да не ста­ло Мав­ри­ка, вся Ир­ки­на семья нас по­жа­ле­ла. И сын ее Ар­сю­ша (к то­му вре­ме­ни преус­пе­ваю­щий из­да­тель) ска­зал ма­те­ри: «На­до им хо­ро­ше­го щен­ка по­да­рить, а то при­та­щат из-под за­бо­ра». На том и по­ре­ши­ли, хо­тя прек­рас­но зна­ли и по свое­му, и по на­ше­му опы­ту, что од­но дру­го­му не ме­шает. Ще­ноч­ка сле­до­ва­ло най­ти к юби­лей­но­му дню рож­де­ния хо­зяи­на.

Ар­сю­ша лич­но изу­чил воп­рос, при­нял во вни­ма­ние хо­зяйс­кую склон­ность к со­бач­кам ушастым, спа­ниелье­го ви­да и выб­рал из них са­мую креп­кую по­ро­ду – русс­ко­го спа­ние­ля. Вы­дал ма­те­ри день­ги на щен­ка (ибо ве­ли­кой русс­кой ху­дож­ни­це не то что де­лать друзьям по­дар­ки, жить бы­ло бы не на что, не слу­чись у Ар­сю­ши фи­нан­совых да­ро­ва­ний).

От­ку­да Ир­ка взя­ла ще­ноч­ка – су­пер­по­ро­дисто­го, но без до­ку­мен­тов – пок­ры­то тай­ной. Од­на­ко пе­ре­да­вая дар – вы­тас­ки­вая щен­ка из-за па­зу­хи, она тор­жест­вую­ще сооб­щи­ла: «Я на нем здо­ро­во сэ­ко­но­ми­ла!» Да­лее пос­ле­до­вал расс­каз про со­бачьи до­ку­мен­ты, ко­то­рые, ко­неч­но, бы­ли и со все­ми пе­ча­тя­ми, ро­дос­лов­ной и про­чи­ми сви­де­тельст­ва­ми врож­ден­ных достоинств, но уро­ни­лись в ка­мин и там сго­ре­ли си­ним пла­ме­нем. Кто бы сом­не­вал­ся.

До по­ры до вре­ме­ни хо­зяин, представ­ляя пе­си­ка, крат­ко сооб­щал: «Вот наш ще­ник. Мур­зик. Ир­ка где-то ук­ра­ла». Но вследст­вие ви­зи­та ве­те­ри­на­ра, ко­то­рый ле­чил пе­си­ка от оти­та и об­на­ру­жил на по­ро­дистом ухе мно­гоз­на­чи­тель­ную та­туи­ров­ку «7.40», сло­жи­лась ми­фо­ло­ги­чес­кая вер­сия.

Сог­лас­но апок­ри­фу, Ир­ка де­фи­ли­ро­ва­ла по Чистоп­руд­но­му буль­ва­ру, ку­да бон­на, пристав­лен­ная к но­во­куп­лен­но­му щен­ку Коб­зо­на, вы­ве­ла ди­тя по­гу­лять. Ще­но­чек был в точ­ности та­кой, ка­ко­го вы­брал Ар­сю­ша. Оста­лось дож­дать­ся, ког­да бон­на за­зе­вает­ся, и умык­нуть ще­ноч­ка. Что и бы­ло сде­ла­но – схва­чен­ный Ир­ки­ной дланью пе­сик был де­ко­ри­ро­ван шар­фом и су­нут за де­коль­те, где прек­рас­но по­местил­ся. Ум­ни­ца и не писк­нул – ви­ди­мо, по­нял, что схва­чен ру­кой судь­бы. А мо­жет, знал, что по­па­дет к тем, ко­му – опять же судь­бой – пред­наз­на­чен. Зве­ря­та ведь всё на­пе­ред знают.

Пе­сик был сов­сем не по­хож ни на ко­го из на­ших преж­них, раз­ве что нем­но­го на Ла­сю. Бе­лый с чер­ны­ми пят­на­ми, в чер­ной мас­ке. Оче­вид­ный санг­ви­ник, ко­то­ро­му всё ни­по­чем. (На­фа­ня, по­ка здо­ро­вый, был неисто­вый хо­ле­рик, а Мав­рю­ша явст­вен­ный ме­лан­хо­лик.) Ес­ли бы в глазах хозяина не чи­та­лась так яс­но эта конста­та­ция – «не по­хож!», – я бы и са­ма заст­ря­ла на той же мыс­ли, но тог­да мне ста­ло очень жал­ко ще­ни­ка, ко­то­рый, увы, не по­хож. Я схва­ти­ла его на ру­ки и – не­мед­лен­но по­лю­би­ла: «Смот­ри, ка­кой хо­ро­ший! В ве­не­цианс­кой мас­ке…» Хо­зяин взял у ме­ня ще­ноч­ка, ска­зал пе­чаль­но: «Это Мур­зик». И до­ба­вил: «Моя пос­лед­няя со­ба­ка».

Так оно и ока­за­лось…

В Мурзён­ке по­ра­жа­ла его уди­ви­тель­ная не­за­ви­си­мость от нас. В нем не бы­ло той бо­лез­нен­ной к нам при­вя­зан­ности, ка­кая бы­ла в Мав­ри­ке, не бы­ло и На­фа­ни­ной убеж­ден­ности, что хо­зяин все­мо­гущ и спо­со­бен раз­ра­зить гро­мом, а не толь­ко по­кор­мить, по­че­сать за ухом и от­ло­вить блох. Мур­зик лю­бил нас со­вер­шен­но естест­вен­но и не че­рес­чур – как лю­бят солн­це, тра­ву, во­лю. И вы­нуж­ден­ные расста­ва­ния с на­ми, как ока­за­лось, пе­ре­но­сил спо­кой­но.

Прав­да, остав­ля­ли мы его уже не с родст­вен­ни­ца­ми без ца­ря в го­ло­ве, а с на­деж­ным че­ло­ве­ком – Ва­ле­рой. Он звал пе­си­ка Мур­зой, ис­прав­но вы­гу­ли­вал, но пе­ре­карм­ли­вал (к Мур­зи­но­му удо­вольст­вию) и от­ма­хи­вал­ся от моих рас­суж­де­ний о вре­де пе­рее­да­ния и ор­га­ни­чес­кой нес­по­соб­ности спа­ние­ля на­сы­тить­ся. В ре­зуль­та­те (прав­да, уже к ста­рости) мо­дель­ная Мур­зи­на фи­гу­ра, пред­мет за­висти всех спа­ние­лев­ла­дель­цев, ут­ра­ти­ла идеаль­ные про­пор­ции. А мы ими так гор­ди­лись!

 

ЗА­БО­ТЫ НО­ВО­ГО ВРЕ­МЕ­НИ. Мур­зя­ша, до­бро­душ­ный с людь­ми, был не­ве­роят­но за­ди­рист с со­ба­ка­ми. За­ви­дев на про­гул­ке ка­кое-ни­будь чу­до­ви­ще вро­де мастиф­фа, буль­терье­ра или ов­ча­ри­щи, рвал­ся с по­вод­ка, сви­де­тельст­вуя от­ва­гу и го­тов­ность растерзать зве­ря в мел­кие клочья. А ка­кая со­ба­ка по­тер­пит, ес­ли ее об­лаи­вают, да еще со страстью. И что ху­же все­го, этих чу­дищ их хо­зяе­ва, лю­ди но­вой фор­ма­ции, как пра­ви­ло, вы­гу­ли­вают без ошей­ни­ка. Вот где тор­жест­вует пра­ви­ло сходст­ва пса и хо­зяи­на: идет буль­до­жи­на, бры­ла­ми сквер под­ме­тает, а ве­дет ее мор­до­во­рот крас­но­шеий, ря­дом с ко­то­рым и мастифф смот­рит­ся бо­лон­кой. Об­ра­щать­ся к не­му «Возь­ми­те на по­во­док!» бесс­мыс­лен­но: не по­вер­нет го­ло­вы ка­чан. В преж­ние вре­ме­на та­кие пер­со­на­жи со­бак не дер­жа­ли, а в те прис­но­па­мят­ные го­ды, ког­да у нас поя­вил­ся Мур­зик, мастифф стал та­кой же при­ме­той ну­во­ри­ша, как ма­ли­но­вый пид­жак и зла­тая цепь тол­щи­ной в па­лец. И так слу­чи­лось, что в те го­ды мы ста­ли на зи­му пе­ре­би­рать­ся в Моск­ву, на Сив­цев Вра­жек, где раз­ми­нуть­ся с ну­во­ри­ша­ми не бы­ло ни­ка­кой воз­мож­ности. Имен­но там две встре­чи с ни­ми увен­ча­лись пе­ре­ло­ма­ми: хо­зяи­ну, спа­сав­ше­му Мур­зи­ка, мастифф сло­мал клю­чи­цу, а буль – ру­ку. Обоз­рев со­деян­ное, оба ра­за псы вку­пе с вла­дель­ца­ми гор­до уда­ля­лись во тьму пе­реул­ка…

Там же на Враж­ке мест­ный бомж ос­ве­до­мил­ся у хо­зяи­на, имев­ше­го обык­но­ве­ние вы­хо­дить на про­гул­ку в тех же тре­ни­ках, в ка­ких си­дел на ди­ва­не, хо­ро­шо ли ему пла­тят.

 – За что? – спро­сил хо­зяин (ведь не го­но­ра­ра­ми же ал­каш ин­те­ре­сует­ся).

– Да за гу­лянье щен­ка!

Хо­зяин (с достоинст­вом):

– Это моя со­ба­ка!

– Расс­ка­зы­вай!

Ме­ня – вви­ду шляп­ки с вуалью – за бон­ну не при­ни­ма­ли, хо­тя, воз­мож­но, я оши­баюсь.

Над ко­шачьим име­нем на­ше­го но­во­го ще­ноч­ка по­те­ша­лись все ко­му не лень. Но од­наж­ды по это­му слу­чаю я встре­ти­лась с ярост­ным конг­ло­ме­ра­том през­ре­ния и зло­бы. Мы с го­до­ва­лым Мур­зи­ком гу­ля­ли в ар­батс­ких пе­реул­ках, я его поз­ва­ла и ус­лы­ша­ла гул­кий, с ехид­цей бас: «Как-как его зо­вут?» От­ве­чаю: «Мур­зик».

На но­во­го хо­зяи­на жиз­ни мой со­бе­сед­ник яв­но не тя­нул, а вот на те­лох­ра­ни­те­ля, про­гу­ли­ваю­ще­го­ гос­подс­кую пси­ну (естест­вен­но, бу­ля), в са­мый раз.

– Ты б еще Бо­би­ком элит­ный эк­земп­ляр наз­ва­ла! – гарк­нул он с не­пе­ре­да­вае­мым и ка­ким-то осо­бо злоб­ным през­ре­нием.

Элит­ный эк­земп­ляр не­мед­лен­но об­лаял бу­ля и соп­ро­вож­даю­щее его ли­цо (точ­нее, хамс­кую мор­ду).

 

Но­вое вре­мя застав­ля­ло пе­ре­ме­нить при­выч­ки. Преж­де в За­го­рян­ке я спо­кой­но хо­ди­ла с дву­мя со­ба­ка­ми в ма­га­зин и ни­че­го не боя­лась. Оба смир­но си­де­ли у две­ри, жда­ли хо­зяй­ку – и ни­ка­кая опас­ность зве­рюш­кам не гро­зи­ла. А ког­да поя­вил­ся Мур­зя­ша, За­го­рян­ку уже на­се­ля­ли над­рес­си­ро­ван­ные на лич­ную ох­ра­ну злоб­ные су­щест­ва.

Я не сра­зу ура­зу­ме­ла пе­ре­ме­ну. Ви­жу, си­дит на стан­цион­ной пло­ща­ди со­ба­ка – боль­шая, не­ве­до­мой по­ро­ды (ока­зал­ся ала­бай). Я по при­выч­ке к не­му с при­ве­том: «Здравст­вуй, со­бач­ка! Ка­кая ты боль­шая и мох­на­тая!» Тя­ну к не­му ру­ку, гла­жу. Нос со­ба­чий у ме­ня в ру­ке еле-еле по­ме­щает­ся и ак­тив­но по­ше­ве­ли­вает­ся – пе­сик звуч­но и смач­но при­ню­хи­вает­ся. Бе­се­дуем, ду­шев­но и мир­но. Тут из-за уг­ла объяв­ляет­ся хо­зяин ве­ли­ка­на. Ши­пит, как 144 гюр­зы: «Убе­ри ру­ку, ду­ра! Ти­хо уби­рай! Не дер­гай­ся!» И по­ток спе­ци­фи­чес­кой лек­си­ки льет­ся Ниа­гарс­ким во­до­па­дом.

– А что та­кое? – ос­ве­дом­ляюсь я, как пос­лед­няя идиот­ка.

– Он те­бя ра­зор­вать обя­зан! Учи­ли же!

По­ни­маю: для хо­зяи­на это пре­неп­рият­ное отк­ры­тие – не­доу­чил­ся пес. А за ученье день­ги пла­че­ны – зря, что ли?

Как вид­но, зря. Псу ведь по­нят­но, что я по­ра­до­ва­лась то­му, ка­кой он боль­шой и кра­си­вый, и нос, див­но мок­рый, сияет – что ж ме­ня рвать? Пес знает, что я его не боюсь. Чтоб на­пасть, им страх ну­жен, и они его бе­зо­ши­боч­но чуют.

Пом­ню, как тем же ле­том я шла до­мой, и на уг­лу, вслед за выез­жав­шим из во­рот ли­му­зи­ном, пря­мо на ме­ня вы­ле­те­ла здо­ро­вен­ная ов­чар­ка, сби­ла с ног. Я ле­жу, зас­ло­ни­лась ру­кой, пси­на ух­ва­ти­ла за­пястье, а я впол­не ми­ро­лю­би­во спра­ши­ваю: «Ты что, со­бач­ка?» У ов­чар­ки гла­за чуть из ор­бит не вы­лез­ли, и клы­ки раз­жа­лись от не­ожи­дан­ности. Тут злоб­ный вла­де­лец по­дос­пел. По­но­ся всех не ус­ле­див­ших за псом, ух­ва­тил ов­чар­ку за ошей­ник, пнул ее и остол­бе­нел: «Она что, не вце­пи­лась?»

Я встаю, от­ря­хи­ваюсь. И бла­го­да­рю бо­гов всех ре­ли­гий ра­зом за счаст­ли­вый слу­чай: Мур­зик остал­ся до­ма! С ка­кой бы страстью ки­нул­ся он за­щи­щать хо­зяй­ку, и всё – кон­чи­лась бы ще­нячья жизнь.

У Мав­рю­ши на всю ок­ру­гу был один враг – Кар­тер, и на про­гул­ке мы бы­ли на­че­ку: ози­ра­ли мест­ность и зна­ли, от­ку­да ждать опас­ности. Те­перь она подсте­ре­га­ла всю­ду. Уже нель­зя вы­гу­ли­вать пе­си­ка ночью, как мы при­вык­ли, – но­ча­ми в За­го­рян­ке пост­ре­ли­вают, а днем по на­шим уха­бам ка­тят, сме­тая и да­вя всё на своем пу­ти, джи­пы цве­та во­ро­но­ва кры­ла.

Ми­роуст­ройст­во стре­ми­тель­но ме­ня­лось. Дол­гож­дан­ные пе­ре­ме­ны нес­лись, на­би­рая ско­рость, как пти­ца-трой­ка, и, по­доб­но ей, в не­ве­до­мом нап­рав­ле­нии. Сов­сем не в том, ка­кое при­ме­ре­щи­лось по­на­ча­лу.

 Вку­пе с ми­роуст­ройст­вом ме­нял­ся мен­та­ли­тет. Пом­ню, как на за­го­рянс­кой тро­пин­ке мне повст­ре­чал­ся свет­ло-ры­жень­кий кок­кер-спа­ниель. Я об­ра­до­ва­лась – кру­гом всё бу­ли да ов­чар­ки. Мы с ним ду­шев­но пооб­ща­лись, поч­ти об­ли­за­лись, и тут из-за по­во­ро­та яви­лась поотстав­шая хо­зяй­ка. С кри­ком «Бакс, тьфу!» по­вер­те­ла над го­ло­вой по­во­док, буд­то соб­ра­лась на­ки­нуть на ме­ня, по­сяг­нув­шую на ее свя­щен­ную част­ную собст­вен­ность, лас­со. И про­це­ди­ла: «Не­че­го к со­ба­ке лезть. Она не­ма­лень­ких де­нег стоит! Ты пот­рать­ся, а по­том гладь!»

– Бед­ная со­бач­ка! Не по­вез­ло те­бе с име­нем… и с хо­зяй­кой, – про­бор­мо­та­ла я aparte, уда­ляясь.

 Жить тем вре­ме­нем ста­но­ви­лось ощу­ти­мо ве­се­лее. На стан­цион­ной пло­ща­ди снес­ли до­ща­тую буд­ку об­щест­вен­но­го туа­ле­та и воз­двиг­ли на ее месте са­рай с вы­вес­кой «Ноч­ной Бар “Звез­да”». Ка­кие он ис­пус­кал де­ци­бе­лы! На вы­вес­ке, сог­лас­но ве­ле­ниям вре­ме­ни, кра­со­ва­лась звез­да ше­ри­фа, пов­се­мест­но за­ме­нив­шая крас­ную звез­ду. Ря­дом рас­по­ло­жил­ся ла­рек круг­ло­су­точ­ной тор­гов­ли спирт­ным, раз­ри­со­ван­ный ма­тер­ным (ны­не пе­чат­ным) граф­фи­ти. Ни­ку­да не де­лись толь­ко по­мой­ки, ма­ло то­го, они неук­лон­но мно­жи­лись. За­то ис­чез­ли все те­ле­фон­ные буд­ки, зак­ры­лись поч­та и сбер­кас­са.

В точ­ности, как в прис­но­па­мят­ной школь­ной исто­рии пар­тии, ко­то­рая пред­пи­сы­ва­ла пер­вым де­лом брать бан­ки, те­лег­раф, те­ле­фон и зах­ва­ты­вать га­зе­ты.

В са­мом ско­ром вре­ме­ни га­зе­ты сно­ва расп­ло­ди­лись, по­доб­но по­мой­кам, в но­вом ка­чест­ве и неи­мо­вер­ном ко­ли­чест­ве, ра­зом по­жел­тев и нап­рочь ут­ра­тив блес­нув­ший бы­ло смысл, а заод­но гра­мот­ность; кни­го­пе­ча­та­ние же прек­ра­ти­лось (ес­ли не счи­тать дамс­ко-амур­но­го и де­тек­тив­но­го жан­ров). А с кра­хом кни­го­пе­ча­та­ния ка­ну­ли и на­ши за­ра­бот­ки.

При­ка­за­ло дол­го жить из­да­тельст­во «Ху­до­жест­вен­ная ли­те­ра­ту­ра» вместе со своим порт­фе­лем, где ле­жа­ла не од­на го­то­вая кни­га. Лет пять спустя все они выш­ли в АСТ без ве­до­ма ав­то­ров. Не спо­соб­ные ус­воить пра­ви­ла но­во­го бы­та, пе­ре­вод­чи­ки ос­ве­до­ми­лись, как это слу­чи­лось, и по­лу­чи­ли ис­чер­пы­ваю­щий от­вет: порт­фель куп­лен АСТ у Го­ги Анд­жа­па­рид­зе, ко­то­рый при­ва­ти­зи­ро­вал Худ­лит и от­был в ту­ман­ный Аль­бион. Ри­то­ри­чес­кий воп­рос «Вы ску­пае­те кра­де­ное?» по­влек за со­бой дек­ла­ра­цию о доб­ро­по­ря­доч­ных приоб­ре­та­те­лях.

В до­вер­шенье чу­да как-то ве­че­ром нас по­се­тил участ­ко­вый с на­пар­ни­ком – пред­ло­жи­ли приоб­рести ору­жие, ви­ди­мо та­бель­ное. По сход­ной це­не.

Си­туа­ция в стра­не от­ра­зи­лась и на со­бачье-ко­шачьем ра­цио­не: зве­ря­там приш­лось пе­рей­ти на ов­сян­ку в бесп­ри­мес­ном состоя­нии. О том, что поя­вил­ся изу­ми­тель­ный зве­ря­чий корм в па­ке­ти­ках, мы уз­на­ли от зна­ко­мой пен­сио­нер­ки – она им пи­та­лась и уве­ря­ла, что вкус­но.

Мы же ос­вои­ли че­че­ви­цу, за­ве­зен­ную в мест­ный ма­га­зин вместе с се­рой вер­ми­шелью в цел­ло­фа­но­вых па­ке­тах, за­вя­зан­ных уз­лом. Ва­рить ее на ис­панс­кий ма­нер ме­ня нау­чил Дио­ни­сио – русс­кий ико­но­пи­сец и ис­панс­кий фи­ло­соф в од­ном ли­це. Ре­цепт он пом­нил с детс­ких лет – так ва­ри­ла че­че­ви­цу его ма­ма в граж­данс­кую вой­ну в Ис­па­нии. Впро­чем, не бу­дем сгу­щать крас­ки. Че­че­ви­цу, очень да­же съе­доб­ную, про­да­ва­ли де­ше­во и в лю­бом ко­ли­чест­ве.

В те го­ды За­го­рян­ка за­се­ли­лась со­ба­чи­ща­ми иск­лю­чи­тель­но для лич­ной ох­ра­ны, а мел­кие по­ро­ды ис­чез­ли как не бы­ва­ло. А нев­да­ле­ке, за ближ­ним по­во­ро­том к стан­ции возд­виг­ся дво­рец с зим­ним са­дом по об­раз­цу До­ма прие­мов на Лен­го­рах. Эти, ка­за­лось бы, не­со­пря­гае­мые яв­ле­ния состоя­ли в пря­мой при­чин­но-следст­вен­ной свя­зи. Дво­рец выст­роил мест­ный скор­няк, к то­му вре­ме­ни от­ло­вив­ший всё мел­ко­га­ба­рит­ное со­бачье по­го­ловье, на­чав с бро­дя­че­го, но при­хва­ты­вая и хо­зяйс­ких. Так что вы­гу­ли­вать Мур­зи­ка те­перь при­хо­ди­лось на по­вод­ке и с ог­ляд­кой.

Но по­кой ут­ра­тил­ся нап­рочь. По­то­му что не бы­ло для Мур­зя­ши ра­дости боль­ше, чем под­рыть за­бор и уд­рать на по­мой­ку за про­тух­шей ры­бой или вре­до­нос­ны­ми ку­ри­ны­ми костя­ми и сож­рать эту га­дость вместе с цел­ло­фа­но­вым па­ке­том. Как это вы­но­сил его ор­га­низм?

По­чин­ка за­бо­ра – за­ня­тие, за­бы­тое при Мав­рю­ше, – при Мур­зи­ке сно­ва ста­ло ежед­нев­ной по­вин­ностью хо­зяи­на. Пер­вым де­лом, еще до умы­ва­ния, сле­до­ва­ло обс­ле­до­вать за­бор – не под­рыт ли, – об­на­ру­жить ды­ру или под­коп. И по­чи­нить.

Но од­наж­ды прист­растие к по­мой­кам спас­ло Мур­зи­ку жизнь. Де­ло бы­ло в Моск­ве, на Враж­ке. Зи­мой я гу­ля­ла Мур­зи­ка на зад­вор­ках на­ше­го до­ма, пос­кольз­ну­лась, упа­ла, уда­ри­лась го­ло­вой о реб­ро тро­туа­ра и вы­пусти­ла по­во­док. Сла­ва бо­гу, на мне по слу­чаю хо­ло­дов бы­ла ме­хо­вая шап­ка, смяг­чив­шая удар, и я быст­ро приш­ла в се­бя. Уви­де­ла скло­нен­но­го на­до мной че­ло­ве­ка, ко­то­рый по­мог встать и спро­сил, не поз­вать ли «ско­рую». «Да на что мне «ско­рая»! Пе­си­ка… пе­си­ка пой­май­те, спа­ние­ля…»

 Ведь ес­ли Мур­зя до­бе­жит до проез­жей части, то всё – он же не при­вык к го­родс­ко­му дви­же­нию. Но – о счастье! – до­ро­га Мур­зи­ка не ма­ни­ла. По­чувст­во­вав сво­бо­ду, он ки­нул­ся к вож­де­лен­ной по­мой­ке. (Мав­рю­ша, ко­неч­но, не оста­вил бы хо­зяй­ку, а уж ка­кое «уруру» ог­ла­си­ло бы ар­батс­кие пе­реул­ки… Но не ко­ри­те Мур­зи­ка – к по­мой­ке его влек­ли инстинкт сво­бо­ды и ве­ли­ко­леп­ное чутье.) Наш спа­си­тель, ог­ля­нув­шись по сто­ро­нам, об­на­ру­жил бег­ле­ца на сдви­ну­той крыш­ке кон­тей­не­ра хвостом на­ру­жу, а мор­да­хой в по­моеч­ных нед­рах.

 

МИ­ЛЫЕ МУР­ЗИ­НЫ ПРИ­ВЫЧ­КИ. Оста­вим внеш­ние уг­ро­зы, до­ма за­то ца­ри­ли мир и лю­бовь. Юная Ка­ра­пу­за при­ня­ла Мур­зи­ка с пер­вой ми­ну­ты. Ще­нок и ко­те­нок под­ру­жи­лись, спа­ли од­ним клуб­ком на хо­зяйс­ких посте­лях, но мис­ки врозь: Ка­ра­пу­за ела на вы­со­ком ко­мо­де вне Мур­зи­ной до­ся­гае­мости. И как бы ему ни хо­те­лось по­сяг­нуть на ко­ти­ну пи­щу, доп­рыг­нуть не уда­ва­лось.

Дру­гое де­ло – хо­зяйс­кий завт­рак. Мур­зя­ша был нео­бык­но­вен­но та­лант­ли­вый до­быт­чик про­пи­та­ния, для него не предназначенного. Пес же не ви­но­ват, что хо­зяе­ва не оза­бо­ти­лись при­ме­не­нием его нас­ледст­вен­ных охот­ничьих та­лан­тов. Приш­лось бе­до­ла­ге уп­раж­нять­ся не с ут­ка­ми, а с тем, что бог пош­лет. Впро­чем, охот­ничьи со­ба­ки долж­ны при­но­сить подст­ре­лен­ных уток, а не пи­тать­ся ими. По­доз­ре­ваю, что Мур­зя­ша не сов­ла­дал бы со свои­ми по­ры­ва­ми и по­пал бы в отб­ра­ков­ку нес­мот­ря на за­ме­ча­тель­ное чутье – пер­во­при­чи­ну его неу­дер­жи­мых во­ровс­ких по­ры­вов.

Мур­зик неиз­мен­но ра­до­вал­ся гостям не толь­ко по отк­ры­тости на­ту­ры, но и по­то­му, что при мно­го­люд­ном сбо­ри­ще пе­сик вы­па­дал из зо­ны хо­зяйс­ко­го вни­ма­ния. А на­до ска­зать, что, по­ка Мур­зик под­растал, хо­зяй­ка ос­вои­ла но­вые средст­ва за­ра­бот­ка: масте­ри­ла из ста­рой би­жу­те­рии, соб­ран­ной со все­го око­лот­ка, ди­зай­нерс­кие колье, ка­ко­вые сда­ва­ла в ху­до­жест­вен­ный са­лон по членс­ко­му би­ле­ту под­ру­ги, и со­чи­ня­ла под псев­до­ни­мом Алак­ра­ни­да эс­се о дра­го­цен­ных кам­нях для глян­це­во­го жур­на­ла с идиотс­ким наз­ва­нием «Кап­риз». За это, ис­хо­дя из но­вых ориен­ти­ров, пла­ти­ли день­ги, а за пе­ре­во­ды и лек­ции – нет, но это ведь не при­чи­на, что­бы пе­рестать сеять ра­зум­ное, доб­рое, веч­ное.

Итак, пе­сик ра­до­вал­ся пи­рам, ибо гостям вследст­вие но­воос­воен­ных про­мыс­лов по­да­ва­ли не толь­ко че­че­ви­цу. И стои­ло гостю взять в ру­ку бу­терб­род, ку­сок пи­ро­га или на­це­пить со­сис­ку на вил­ку, как из-под сто­ла ра­ке­той взви­вал­ся Мур­зик – пи­ща ис­че­за­ла, слов­но ее и не бы­ло, в до­лю се­кун­ды: ум­ни­ца ус­пе­вал прог­ло­тить до­бы­чу в про­цес­се по­ле­та. Один миг – и сно­ва си­дит у сто­ла ан­гельс­кое соз­да­ние, а на мор­да­хе, как в ка­лей­дос­ко­пе, че­ре­дуют­ся два вы­ра­же­ния: «Ай да Мур­зик! Ай да су­кин сын!» и «По­ня­тия не имею, ку­да дел­ся ваш бу­терб­род!»

Гости тер­пе­ли Мур­зи­ны вы­ход­ки, по­ни­мая, что хо­зяи­ну, хоть он и по­ру­ги­вает пе­си­ка, нра­вит­ся Мур­зя­ши­на охот­ничья доб­лесть (так на­зы­вал хо­зяин это во­пию­щее бе­зоб­ра­зие). Тем бо­лее что при­чи­ной неу­дер­жи­мых во­ровс­ких по­ры­вов был та­лант – по­ра­зи­тель­но ост­рое чутье на­ше­го пе­си­ка.

Вот то­му за­ме­ча­тель­ный при­мер. Гу­ляем Мур­зи­ка в ар­батс­ких пе­реул­ках. И вдруг он бе­рет след: ню­хает, уши всто­пы­рил и тя­нет по­во­док. А кру­гом позд­ний ве­чер – ти­хо и ни­ко­го: ни со­бак, ни лю­дей. Что ему при­ме­ре­щи­лось? Ока­зы­вает­ся, не при­ме­ре­щи­лось. Про­бе­жав пол­пе­реул­ка, Мур­зя­ша под­ле­тает к при­пар­ко­ван­ной тем­ной ма­ши­не, об­ню­хи­вает дверь, при­па­дает к ней, на­ко­нец пры­гает на ка­пот. От­тас­ки­ваем и не­доу­ме­ваем. Тем вре­ме­нем в са­ло­не за­жи­гает­ся свет, от­во­ряет­ся дверь и от­ту­да вы­ле­зает ам­бал, жую­щий здо­ро­вен­ный бу­терб­род от Мак­до­нальд­са. И тут – о чу­до! – хо­зяин с нес­войст­вен­ной ему рез­востью хва­тает уже из­го­то­вив­ше­го­ся к прыж­ку Мур­зи­ка, по­ни­мая, что еще се­кун­да, и пе­сик ис­пол­нит свой ко­рон­ный подс­кок и выр­вет у му­жи­ка из зу­бов вож­де­лен­ный биг-мак. Мур­зя­ша неисто­во соп­ро­тив­ляет­ся, пы­таясь все-та­ки до­тя­нуть­ся до биг-ма­ка.

«Это… че­го?» – жуя, ос­ве­дом­ляет­ся ам­бал.

Объяс­няем: со­бач­ка у нас та­лант­ли­вая, чутье у нее иск­лю­чи­тель­ное, а на биг-мак в осо­бен­ности.

Доб­ро­душ­ный ам­бал оце­нил Мур­зи­ны да­ро­ва­ния, раст­ро­гал­ся и по­де­лил­ся. Мы рас­шар­ка­лись и пос­пе­ши­ли расп­ро­щать­ся, по­ка ам­бал не за­ме­тил рас­ца­ра­пан­ный ка­пот. Ам­бал же, ис­пол­нен­ный со­чувст­вия, гля­дя вслед рез­во уда­ляю­ще­му­ся се­мейст­ву, воп­ро­сил: «Вы чё, сов­сем ко­бе­ля­ку не кор­ми­те?»

Од­на­ко пи­ще­вой урон, на­но­си­мый гостям (хо­зяе­ва не в счет), не шел ни в ка­кое срав­не­ние с тем, на что был спо­со­бен Мур­зя­ша, ког­да де­ло ка­са­лось госте­вых одежд. Он и во взрос­лом воз­расте не ут­ра­тил ще­нячье­го обык­но­ве­ния грызть все под­ряд.

При­хо­дит гость, на­чи­нает­ся бе­се­да. Ми­лый пе­сик, ко­то­рым гость уже вос­хи­тил­ся, са­дит­ся ря­дом и воз­ла­гает мор­доч­ку на ко­ле­ни. Гость уми­ляет­ся, пог­ла­жи­вает со­бач­ку, ко­то­рая так лас­ко­ва и оча­ро­ва­тель­на. Бе­се­да идет своим че­ре­дом. А хо­зяе­вам не вид­но, чем за­нят пе­сик, – стол за­го­ра­жи­вает. На­ко­нец гость встает, и об­на­ру­жи­вает­ся, что у не­го нап­рочь сгры­зе­на по­ла пид­жа­ка или то­го ху­же – на брю­чи­не или на юб­ке зияет ог­ром­ная ды­ра. А те­перь представь­те се­бя сна­ча­ла на месте гостя, а по­том на хо­зяйс­ком месте. Это вам не до­бы­тый с госте­вой та­рел­ки пи­ро­жок.

Так, по­ка шла бе­се­да о сце­на­рии «Чай­ки», был выг­ры­зен из­ряд­ный ку­сок из рос­кош­ной клет­ча­той мак­си юб­ки Мар­га­ри­ты Те­ре­хо­вой. И не ка­кой-ни­будь шир­пот­реб­ной юб­ки, а от Юдаш­ки­на. На­до ска­зать, Мар­га­ри­та, об­на­ру­жив про­ре­ху, в пол­ной ме­ре сох­ра­ни­ла ли­цо и ве­ли­ко­леп­но сыг­ра­ла всё, что на­до. Она пот­ре­па­ла ху­ли­га­на за ухом, обоз­ре­ла ог­рыз­ки haute couture и ска­за­ла, что раз­но­ве­ли­кая дли­на и бах­ро­ма нын­че на пи­ке мо­ды. Мур­зя­ша тем вре­ме­нем до­же­вы­вал бах­ро­му.

И тог­да, и в дру­гие ра­зы мы сок­ру­ша­лись со­вер­шен­но иск­рен­не, но всё же, по ухо­де гостя, не мог­ли не вос­хи­тить­ся тем, как ти­хо и не­за­мет­но – ему бы кар­ман­ни­ков обу­чать! – Мур­зик ист­реб­ляет текстиль от­мен­но­го ка­чест­ва. Син­те­ти­кой, об­ла­дая бе­зу­ко­риз­нен­ным вку­сом, пе­сик не ин­те­ре­со­вал­ся.

Пос­ле двух-трех та­ких бе­зоб­ра­зий мы взя­ли за пра­ви­ло при ви­зи­тах не спус­кать глаз с на­ше­го сок­ро­ви­ща. Так был спа­сен уже над­ку­шен­ный жа­кет сот­руд­ни­цы му­зея из да­ле­кой про­вин­ции – яс­ное де­ло, па­рад­ный и единст­вен­ный. Не ус­ле­ди мы, дейст­ви­тель­но стряс­лась бы тра­ге­дия – что там юдаш­кинс­кая ка­ше­ми­ро­вая юб­ка!

В кон­це кон­цов для близ­ких под­руг я поп­росту за­ве­ла без­раз­мер­ное ин­дийс­кое госте­вое платье.

Од­на­ко об од­ном слу­чае Мур­зи­но­го не­го­дяйст­ва мы вся­кий раз вспо­ми­на­ли с чувст­вом глу­бо­ко­го удов­лет­во­ре­ния. В тот злос­част­ный день к нам зая­ви­лись те­ле­ви­зион­щи­ки сни­мать фильм о Лор­ке (це­ли­ком по вы­дан­но­му им ма­те­риа­лу, пра­ва на ко­то­рый и в го­ло­ву не приш­ло ого­во­рить). Пе­сик ни в ка­кую не хо­тел си­деть вза­пер­ти на кух­не – лаял и страст­но же­лал участ­во­вать. Его вы­пусти­ли, и он за­тих, уст­роив­шись на ди­ва­не. Кто же знал, что всю съем­ку Мур­зя грыз бро­шен­ный на ди­ван ре­жис­сер­шин кар­ди­ган! Об­на­ру­жив остан­ки одея­ния, мы бы­ли го­то­вы сквозь зем­лю про­ва­лить­ся – сов­сем ведь чу­жой че­ло­век, пер­вый раз ви­дим, а тут та­кой урон.

Ре­жис­сер­ша при ви­де клоч­ков род­но­го кар­ди­га­на и ку­чи же­ва­ных ни­ток сде­ла­ла козью мор­ду; в качестве компенсации мы тут же снабдили ее рекомендательным письмом к сестре Лорки, а потом узнали, что в фонде Лорки она на­ха­ми­ла всем ко­му мог­ла. Заод­но да­ма прих­ва­ти­зи­ро­ва­ла сце­на­рий и, по­лу­чив за не­го ТЭ­ФИ, опо­вести­ла, что вы­со­ко це­нит мой вклад в ее ра­бо­ту. Так что Мур­зя­ша мо­ло­дец и про­ви­дец. На­до бы­ло б еще шуб­ку ей пов­ре­дить.

Вос­по­ми­на­ние о дра­ном кар­ди­га­не те­ле­тет­ки сог­ре­ло ме­ня тем зим­ним ут­ром, ког­да я, прос­нув­шись, об­на­ру­жи­ла, что плед, под ко­то­рым спа­ла с детс­ких лет (свое­го ро­да се­мей­ная ре­лик­вия), чу­до­дейст­вен­но съе­жил­ся до пла­точ­ка, на ко­то­ром ед­ва уме­ща­лась кро­хот­ная Ка­ра­пу­за. Ря­дом Мур­зя­ша пу­тал­ся в клоч­ках наи­чистей­шей шерсти тон­чай­шей ино­зем­ной вы­дел­ки.

Ми­лые Мур­зя­ши­ны фо­ку­сы вспо­ми­нают­ся вся­кий раз, ког­да я слы­шу о тре­не­рах, пристав­лен­ных к со­бач­кам, да­бы обу­чать их без­ро­пот­но си­деть в сум­ке или на ру­ках, не тяв­кать, не вы­со­вы­вать­ся, не об­ли­зы­вать­ся и тер­петь ма­ни­пу­ля­ции со­бачье­го па­рик­ма­хе­ра и хо­зяйс­кие при­чу­ды раз­но­го ро­да, на­чи­ная от но­си­мо­го круг­лые сут­ки бан­та с брильян­том и кон­чая ту­фель­ка­ми из кор­довс­кой ко­жи, – чтоб ко­гот­ки не по­ца­ра­па­ли оли­гар­хи­чес­кий пар­кет из ро­зо­во­го де­ре­ва. Впро­чем, ни­ка­кой фан­та­зии не хва­тит, чтоб предста­вить се­бе, че­го ны­неш­ний со­ба­ков­ла­де­лец за­хо­чет от свое­го моп­са и как он с ним обой­дет­ся, ес­ли са­дистс­кая мысль дош­ла до вы­ди­ра­ния ког­тей у кош­ки ра­ди хо­зяйс­ко­го ком­фор­та.

По мне, пус­кай луч­ше зве­рёнок, по­доб­но Мур­зи­ку, улу­чит счаст­ли­вую ми­нут­ку и расте­ре­бит кар­ди­ган, а ког­да хо­зяе­ва, ут­ра­тив бди­тель­ность, пой­дут про­во­жать гостей, вско­чит на стол и, стоя од­ной ла­пой в са­лат­ной мис­ке, а дру­гой на по­ло­вин­ке тор­та, ух­ва­тит ку­сок мя­са, пог­ля­ды­вая по сто­ро­нам – что бы еще та­кое заг­ло­тать, по­ка они там про­щают­ся?

Приз­наю: изъя­ны вос­пи­та­ния. Но кто же мог пос­ле де­ли­кат­ней­ше­го Мав­рю­ши пред­по­ло­жить в Мур­зи­ке та­кую (упот­ре­бим эв­фе­мизм) не­пос­редст­вен­ность?

До Мур­зя­ши на­ши со­бач­ки по­че­му-то не во­ро­ва­ли. Единст­вен­ный раз я ви­де­ла из ок­на кух­ни, вы­хо­див­ше­го на са­до­вый стол под виш­ня­ми, как Ла­ся, об­на­ру­жив мис­ку с неис­чис­ли­мым ко­ли­чест­вом бли­нов, на­пе­чен­ных к детс­ко­му празд­ни­ку, озир­ну­лась, вста­ла пе­ред­ни­ми ла­па­ми на стол, а зад­ни­ми на ска­мей­ку и умя­ла в три се­кун­ды всю стоп­ку. Но Ла­се, ес­ли вспом­нить ее го­рест­ную жизнь до нас, все прости­тель­но.

Я, ко­неч­но, не вы­да­ла со­бач­ку. Сце­ну из ан­тич­ной тра­ге­дии, ис­пол­нен­ную у сто­ла зо­лов­кой в соп­ро­вож­де­нии детс­ко­го хо­ра, я опус­каю – что там Фед­ра с Ан­ти­го­ной, не го­во­ря уж о Ра­си­не, Кор­не­ле и ка­бу­ки. А Мур­зя­ша… Неу­же­ли ред­кост­ным своим чутьем Мур­зя уло­вил зах­ват­ни­чес­кий им­пе­ра­тив эпо­хи? Но бог ей – эпо­хе – судья. В Мур­зи­ном ис­пол­не­нии и во­ро­ва­тость, и ху­ли­ганст­во бы­ли не­ве­роят­но обая­тель­ны. Ка­кие кур­бе­ты выс­ше­го пи­ло­та­жа он ис­пол­нял, взле­тая за бу­терб­ро­дом!

 

ДО­МАШ­НЯЯ ИДИЛ­ЛИЯ. А как тре­пет­но, вос­хи­щен­но и за­бот­ли­во Мур­зик по­лю­бил Ка­ра­пу­зу, усту­пив ей пра­ва на царст­во! Мур­зи­ну лю­бовь, рав­но как и свое глав­но­ко­ман­до­ва­ние, ки­са при­ня­ла как долж­ное.

Вот обыч­ная кар­ти­на лет­не­го вре­мяп­реп­ро­вож­де­ния. Мур­зик ле­жит на крыль­це. Ка­ра­пу­за уст­рои­лась на спле­те­нии тон­ких виш­не­вых ве­ток в цве­ту, ко­то­рые, ка­за­лось бы, и ко­ма­ра не удер­жат. Од­на­ко ко­тя ле­жит се­бе, расп­ластав­шись, и гля­дит вниз – выс­мат­ри­вает до­бы­чу. Дол­го ле­жит – не ше­лох­нув­шись. На­ко­нец вни­зу, под вет­ка­ми ше­вель­ну­лась тра­ва и на тро­пин­ку к ко­лод­цу вы­бе­гает кры­са, ра­за в три боль­ше Ка­ра­пу­зы. Ко­тя па­дает на нее кор­шу­ном, на миг вцеп­ляет­ся кры­се в заг­ри­вок и, точ­но зная, что укус смер­те­лен, да­же не ог­ля­нув­шись на тро­фей, с достоинст­вом уда­ляет­ся. Сю­жет раз­ви­вает­ся так стре­ми­тель­но и фан­тастич­но, что ка­жет­ся, это ко­либ­ри ка­ким-то чу­дом на ле­ту, ед­ва при­кос­нув­шись, при­кон­чи­ла бе­ге­мо­та.

В Моск­ве ко­тя ску­ча­ла и, что­бы хоть чем-то разв­лечь­ся, взби­ра­лась на книж­ный шкаф, поч­ти под по­то­лок, вы­жи­да­ла, ког­да кто-ни­будь из нас пой­дет ми­мо – и пры­га­ла на пле­чо. Или на го­ло­ву. Но с хо­зяе­ва­ми про­де­лы­вать этот фо­кус бы­ло не так ин­те­рес­но – они при­выч­ные. Дру­гое де­ло гость – вот тут эф­фект нео­жи­дан­ности ока­зы­вал­ся в точ­ном смыс­ле сло­ва сногс­ши­ба­тель­ным.

Что влек­ло ко­тю на шкаф, мы так и не до­га­да­лись. Бы­ла это за­ба­ва – сва­лить­ся ко­му-ни­будь на го­ло­ву, или сов­сем дру­гое: жаж­да вы­со­ты и оди­но­чест­ва, и тог­да пры­жок – все­го лишь спо­соб спустить­ся. Ду­маю, что из­на­чаль­но Ка­ра­пу­за расс­мат­ри­ва­ла нас свер­ху имен­но в этом ка­чест­ве – как удоб­ную вет­ку, что­бы слезть с де­ре­ва, а по­том, за­ме­тив произ­ве­ден­ное впе­чат­ле­ние, ста­ла не без удо­вольст­вия пи­ки­ро­вать на цель.

Ле­том ле­гонь­кая, поч­ти не­ве­со­мая Ка­ра­пу­за пор­ха­ла по де­ревьям. Не как бел­ка, ско­рее как пти­ца. Она взби­ра­лась очень вы­со­ко, в прыж­ке вы­тя­ги­ва­ла ла­пы в сто­ро­ны и ру­ли­ла хвостом – па­ри­ла. Вид­но бы­ло, что кис­ка счаст­ли­ва. И ко­неч­но же, она, как мейн-ку­ны и си­би­ря­ки, спус­ка­лась по ство­лу, обер­нув­шись мор­доч­кой вниз, а не зад­ним хо­дом, как про­чие кош­ки.

Птиц, ви­ди­мо, чувст­вуя род­ную ду­шу, Ка­ра­пу­за поч­ти не тро­га­ла. Ког­да же ей все-та­ки взду­мы­ва­лось пой­мать пта­ху, зри­тель по­лу­чал зре­ли­ще, пре­вос­хо­дя­щее ко­рон­ные но­ме­ра всех воз­душ­ных па­ра­дов. Ка­ра­пу­зин­ка взле­та­ла ра­ке­той, вы­ру­ли­вая ла­па­ми и хвостом, ме­ня­ла ско­рость и нап­рав­ле­ние по­ле­та и под ко­нец пи­руэ­та при­зем­ля­лась на са­до­вый стол уже с птич­кой. Тут же бро­са­ла ее – обыч­но пта­ха, да­же не ра­не­ная, сра­зу уле­та­ла. По все­му бы­ло по­нят­но, что для Ка­ра­пу­зы это просто-нап­росто ут­рен­нее уп­раж­не­ние, чистое ис­кусст­во, а не охо­та.

А вот крыс она всег­да би­ла нас­мерть, и бы­ла в этом убийст­ве од­ним, мгно­вен­ным, поч­ти что неп­ри­мет­ным жестом­-у­ку­сом умо­не­пости­гае­мая эсте­ти­ка нинд­зя.

Мур­зя­ша, поч­ти слив­шись с по­ро­гом, за­во­ро­же­нно сле­дил за этим японс­ким представ­ле­нием, и толь­ко ког­да Ка­ра­пу­зин­ка уда­ля­лась, оста­вив на тро­пе вой­ны труп вра­га, ста­вил точ­ку – вос­хи­щен­но и ко­рот­ко го­во­рил «Гав!» – «Бра­во!»

И вот что по­ра­зи­тель­но: Мур­зик ни­ког­да не вме­ши­вал­ся, не пор­тил пес­ню, хо­тя, ко­неч­но же, охот­ни­чий инстинкт ве­лел ему по­участ­во­вать. Ока­зы­вает­ся, Мур­зик спо­со­бен сдер­жи­вать свои по­ры­вы.

У зве­рят свои пра­ви­ла жиз­ни. И пер­вое – де­ли­кат­ность.

 

ВОЛЬФ­ГАНГ АМА­ДЕЙ У НАС ДО­МА. По­ка Ка­ра­пу­зин­ка под­раста­ла, мы ста­ли за­ме­чать уди­ви­тель­ные ве­щи. Вот си­дит она на тах­те, ря­дом ги­та­ра – и ко­тя тро­гает стру­ны, очень неж­но. Ес­ли хо­зяин бе­рет ги­та­ру, ко­тя ря­дом, а уж ес­ли бе­рет флей­ту, Ка­ра­пу­за вспры­ги­вает ему на пле­чо, ло­жит­ся во­рот­ни­ком и вре­мя от вре­ме­ни ли­жет в ще­ку.

Но этих осо­бых зна­ков вни­ма­ния хо­зяин удостаи­вал­ся, толь­ко ес­ли иг­рал «Ор­фея». Что де­ла­лось с ко­тей при этой ме­ло­дии! При пер­вых ее зву­ках Ка­ра­пу­за нес­лась к хо­зяи­ну из глу­бин са­да, сва­ли­ва­лась с кры­ши са­рая или с посте­ли, где слад­ко спа­ла. Вска­ки­ва­ла на ко­ле­ни, при­па­да­ла к гру­ди и слу­ша­ла, по­во­дя го­лов­кой. Но стои­ло хо­зяи­ну сфаль­ши­вить – и ос­корб­лен­ная ко­тя би­ла по флей­те ла­пой. Ес­ли зву­чал «Мой су­рок со мною», фаль­ши­вую но­ту еще мож­но бы­ло стер­петь, но ис­ка­жать Глю­ка Ка­ра­пу­зин­ка не поз­во­ля­ла. «Сур­ка» ко­тя слу­ша­ла не без удо­вольст­вия, но, не­сом­нен­но, счи­та­ла поп­сой.

И мы уве­ро­ва­ли в пе­ре­се­ле­ние душ. А как не по­ве­рить, ес­ли у нас в до­ме по­се­ли­лось но­вое воп­ло­ще­ние Вольф­ган­га Ама­дея Мо­цар­та – зе­ле­ног­ла­зое, пу­шистое, с ко­гот­ка­ми и хвостом? Ны­не при­нуж­ден­ное ро­жать ко­тят и ло­вить мы­шей. Мы точ­но зна­ли: это Вольф­ганг Ама­дей. На воп­рос, по­че­му не Кристоф Вил­ли­бальд, не Ор­фей и не Эв­ри­ди­ка, мы от­ве­ча­ли не­ло­гич­но, но убеж­ден­но: «По­то­му что Вольф­ганг Ама­дей».

Мы за­во­ди­ли, иног­да спе­циаль­но для ко­ти, Ви­валь­ди, Ба­ха, са­мо­го Вольф­ган­га Ама­дея, Шо­пе­на, но бы­ло по­нят­но, что Ка­ра­пу­зин­ка лю­бит жи­вой звук – пусть да­же неу­ме­лый, хо­зяйс­ко­го ис­пол­не­ния.

Как мне хо­те­лось при­нести ко­тю в кон­сер­ва­то­рию! Но, боюсь, выс­лу­шав из­ло­жен­ную здесь ар­гу­мен­та­цию, ме­ня бы пря­мо от­ту­да пе­реп­ра­ви­ли в Ка­щен­ку, а ко­тя ли­ши­лась бы хо­зяй­ки. И все-та­ки од­наж­ды мне уда­лось заз­вать к нам уме­ло­го флей­тиста, ко­то­ро­му я расс­ка­за­ла всё как есть, и поп­ро­си­ла поиг­рать для Ка­ра­пу­зы. Он, по­нят­но, не по­ве­рил ни еди­но­му сло­ву, но при­шел с флей­той и с твер­дым на­ме­ре­нием от­де­лить зер­на исти­ны от пле­вел раз­гу­ляв­ше­го­ся вооб­ра­же­ния.

При пер­вых зву­ках «Ор­фея» ко­тя ки­ну­лась к не­му, при­па­ла, об­ня­ла и за­тих­ла. К кон­цу ме­ло­дии она обс­лю­ня­ви­ла флей­тисту весь сви­тер. Но что там сви­тер! Сно­ва и сно­ва зву­чал «Ор­фей», и оба бы­ли счаст­ли­вы.

«От­дай­те мне ее!» – ска­зал флей­тист спустя два ча­са, при­жи­мая к се­бе ко­тю. Как не по­нять му­зы­кан­та – его впер­вые так слу­ша­ли.

Мы не от­да­ли – да простит нас Вольф­ганг Ама­дей.

Был у нас с Ка­ра­пу­зин­кой еще один му­зы­каль­ный слу­чай. В тот раз к нам при­шел друг, по де­лу – хо­тел по­со­ве­то­вать­ся, ка­кую му­зы­ку дать к спек­так­лю. Мы усе­лись слу­шать Про­кофье­ва. При третьем ак­кор­де ко­тя поя­ви­лась на по­ро­ге с ве­ли­чест­вен­но-не­го­дую­щим ви­дом. Я взя­ла ее, вы­нес­ла в ко­ри­дор и ти­хо объяс­ни­ла, что очень на­до, что не­на­дол­го, из­ви­ни, по­жа­луйста, очень-очень на­до, еще нем­нож­ко и боль­ше ни­ког­да. Ко­тя при­жа­ла уши, но не оста­лась в ко­ри­до­ре – вер­ну­лась слу­шать. Ей на­до бы­ло знать, что там наи­зоб­ре­та­ли пос­ле нее – Вольф­ган­га Ама­дея.

Так и си­де­ла она с при­жа­ты­ми уша­ми и стра­даль­чес­ким вы­ра­же­нием – ро­тик вре­ме­на­ми по­дер­ги­вал­ся, как от бо­ли. Про­тер­пе­ла она Про­кофье­ва ми­нут пять, не боль­ше. И вце­пи­лась, ко­рот­ко мявк­нув, мне в но­гу все­ми ког­тя­ми и зу­ба­ми. От­це­пив­шись, по­тер­лась го­лов­кой – из­ви­ни­лась. Но на плеер (не­мед­лен­но вык­лю­чен­ный) пос­мот­ре­ла, как на лич­но­го вра­га.

Мур­зик к ко­ти­ным му­зы­каль­ным пред­поч­те­ниям от­но­сил­ся с оче­вид­ным бла­го­го­ве­нием, но со столь же яв­ным не­по­ни­ма­нием. Он лю­бил тру­бы «Аи­ды» – при пер­вых зву­ках то­пы­рил уши и при­ни­мал гор­дый вид. Бла­го­род­ные ге­ны пом­ни­ли звук охот­ничье­го рож­ка.

 

ЕЩЕ ОДИН МУР­ЗИН ТА­ЛАНТ. На­ши зве­ря­та под­раста­ли, и ран­ней вес­ной, в се­ре­ди­не ап­ре­ля, кис­ке приш­ло вре­мя ро­жать. По­нят­но, что со­бы­тие проис­хо­ди­ло на хо­зяйс­кой посте­ли в ран­ний ут­рен­ний час. Прос­нув­шись от воз­ни под бо­ком, я уви­да­ла ог­ром­ные зе­ле­ные пе­ре­пу­ган­ные Ка­ра­пу­зи­ны гла­за – она ле­жа­ла квер­ху лап­ка­ми и по жи­во­ти­ку уже хо­ди­ли вол­ны. Ря­дом Мур­зик – оза­бо­чен­но и де­ло­ви­то Мур­зя­ша… ро­довс­по­мо­гал! Он ли­зал ей жи­во­тик в ритм схва­ток.

Я вско­чи­ла, при­нес­ла уже при­го­тов­лен­ную для ко­тят кор­зин­ку и об­на­ру­жи­ла, что Мур­зик, при пол­ном Ка­ра­пу­зи­ном нев­ме­ша­тельст­ве, за­ви­дев плод­ный пу­зырь, уже соб­рал­ся ос­во­бож­дать но­во­рож­ден­но­го. Од­на­ко во из­бе­жа­ние нес­частий – со­бачьи зу­бы боль­шие и ост­рые – я вме­ша­лась, взя­ла пу­зырь, в ко­то­ром ро­дил­ся ко­те­нок, пор­ва­ла обо­лоч­ку, и тут Мур­зя­ша всё же из­лов­чил­ся и пер­вым неж­но об­ли­зал мла­ден­ца. По­том я су­ну­ла мор­доч­ку ре­бен­ка Ка­ра­пу­зе, чтоб она са­ма его умы­ла це­леб­ной ма­те­ринс­кой слю­ной.

Мур­зя­ша тем вре­ме­нем де­ло­ви­то про­дол­жал ро­довс­по­мо­же­ние. И при­нял всех пя­те­рых ко­тят: од­но­го се­ро-по­ло­са­то­го, двух чер­ных, как ма­ма, и двух ос­ле­пи­тель­но бе­лых.

И тог­да я вспом­ни­ла, что на Ва­лен­ти­нов день к Ка­ра­пу­зин­ке при­хо­дил уди­ви­тель­ной кра­со­ты бе­лый кот. Ве­че­ра­ми он си­дел за ок­ном, по ту сто­ро­ну стек­ла, а по эту, на стоп­ке книг, по­ту­пив­шись, си­де­ла скром­ни­ца Ка­ра­пу­за. Кар­ти­ну эту мне, по счастью, уда­лось за­пе­чат­леть. На фо­тог­ра­фии да­же ви­ден не­кий ореол над бе­лос­неж­ным об­ли­ком нез­деш­не­го при­шель­ца.

Бе­лые ко­тя­та у чер­ной ко­шеч­ки – кар­ти­на, ко­неч­но, упои­тель­ная, но и она мерк­нет пе­ред отк­рыв­шим­ся в день ро­дов Мур­зи­ным аку­шерс­ким та­лан­том. У нас всег­да жи­ли вместе, в ми­ре и сог­ла­сии, ко­ты и со­ба­ки, но та­ко­го еще не бы­ва­ло. И Мур­зя­шин по­рыв по­мочь, и Ка­ра­пу­зи­но до­ве­рие изум­ля­ли. Но кто в этом су­щест­во­ва­нии воп­ло­тил­ся в Мур­зя­ше, мы так и не до­га­да­лись. Всех пя­те­рых мла­ден­цев Мур­зик бо­лее не остав­лял своим по­пе­че­нием. Ка­ра­пу­за кор­ми­ла ко­тят, об­ли­зы­ва­ла – и отп­рав­ля­лась по своим де­лам: по­си­деть под жас­ми­ном, пог­ля­деть на за­кат, пос­пать на сло­ва­рях и, на­ко­нец, по­ка­чать­ся на бе­ре­зо­вой вет­ке, пой­мать кры­су и гор­до бро­сить ее на тро­пин­ке, а глав­ное – пос­лу­шать флей­ту. По все­му бы­ло по­нят­но, что ма­те­ринст­во – не Ка­ра­пу­зи­но приз­ва­ние. Она как бла­го­род­ное су­щест­во де­ла­ла для ко­тят всё, что нуж­но, но не бо­лее то­го и не тряс­лась над ни­ми. А Мур­зик – тряс­ся! Ког­да де­тей ста­ли вы­но­сить в сад, страш­но обес­по­коен­ный, Мур­зик сле­дил, чтоб ник­то не по­те­рял­ся, не за­пу­тал­ся в вет­ках, ла­пой вы­во­ла­ки­вал де­тей из-под куста, чтоб бы­ли на гла­зах. Спал он с ко­тя­та­ми – в ко­шачьей кор­зин­ке. Удосто­ве­рив­шись, что пе­сик на месте, Ка­ра­пу­за обыч­но уда­ля­лась со спо­кой­ной ду­шой. Пом­ню изум­ле­ние про­дав­щи­цы в зоо­ма­га­зи­не, ког­да я поп­ро­си­ла у нее очень боль­шую кор­зин­ку для ко­тячье­го се­мейст­ва: чтоб по­мести­лись ко­тя­та, кош­ка и спа­ниель.

 

Requiem. В то ле­то нич­то не пред­ве­ща­ло нес­частья. Мы на­ко­нец от­ре­мон­ти­ро­ва­ли дом, у ко­то­ро­го в бук­валь­ном смыс­ле уже кры­ша пое­ха­ла, об­лег­чен­но вздох­ну­ли и отп­ра­ви­ли зве­рят в За­го­рян­ку, к Ва­ле­ре. Я от­бы­ла в боль­ни­цу, а хо­зяин остал­ся в Моск­ве.

Но тут-то и гря­нул по­доб­ный мак­си­маль­но­балль­но­му штор­му ви­зит зо­лов­ки, же­лав­шей обоз­реть со­деян­ное на на­шей по­ло­ви­не.

Как сле­до­ва­ло ожи­дать, она приш­ла в неистовст­во. Истош­но во­пя: «Лю­ди доб­рые! Оск­вер­нен дом от­ца мое­го и ма­те­ри, и ба­буш­ки моей…», зо­лов­ка выс­ко­чи­ла на ули­цу, пред­ва­ри­тель­но ярост­но по­пи­нав сте­ну граб­ля­ми, и при­на­род­но ис­пол­ни­ла плач Ярос­лав­ны вку­пе со сте­на­ния­ми Анд­ро­ма­хи, оста­вив ок­ру­гу в убеж­де­нии, что в до­ме ее пред­ков прои­зош­ло зло­дейс­кое убийст­во, и не од­но. Представ­ле­ние дли­лось, как ны­неш­ние экс­пе­ри­мен­таль­ные спек­так­ли, ча­сов шесть. За­сим тра­ги­чес­кая ге­рои­ня от­бы­ла.

А ночью Ва­ле­ру раз­бу­дил от­чаян­ный детс­кий крик. Он ни­че­го не по­нял – прис­ни­лось, что ли? Но нет. Ут­ром он уви­дел на крес­ле без­жиз­нен­ную кро­хот­ную чер­ную шкур­ку. Это кри­ча­ла Ка­ра­пу­за – впер­вые в жиз­ни гром­ко.

Нич­то не пред­ве­ща­ло та­ко­го кон­ца – она не бо­ле­ла, все дни, пред­шест­вую­щие ви­зи­ту, пор­ха­ла по вет­кам и спа­ла, ук­рыв­шись Мур­зи­ным ухом.

Я зна­ла, что у са­мых раз­ных на­ро­дов есть по­верье, ка­саю­щее­ся чер­ных – без еди­ной бе­лой шерстин­ки – ко­шек. Они буд­то бы за­щи­щают своих хо­зяев, вби­рая зло, нап­рав­лен­ное на них. Бо­леют, ес­ли зла слиш­ком мно­го, и уми­рают, ес­ли не мо­гут спра­вить­ся со злом.

Зна­чит, Ка­ра­пу­за за­щи­ти­ла нас…

И сно­ва Вольф­ганг Ама­дей не сов­ла­дал со злом…

Бе­зу­теш­ные, мы по­хо­ро­ни­ли Ка­ра­пу­зу под ок­ном у хо­зяи­на, у жас­ми­но­во­го куста, где она лю­би­ла си­деть.

И вся­кий раз, ког­да зац­ве­тает жас­мин, под вет­ка­ми, на тра­ве, усы­пан­ной бе­лы­ми ле­пест­ка­ми, мне ме­ре­щит­ся кро­хот­ное шел­ко­вое зе­ле­ног­ла­зое су­щест­во, и ти­хо-ти­хо зву­чит Lacrimosa.

 

РОЖ­ДЕ­НИЕ БО­НА­ПАР­ТА. Че­рез не­де­лю пос­ле смер­ти Мур­зи­ка Му­ра ро­ди­ла ко­тят. Вось­ме­рых. С пос­ле­ды­шем я на­му­чи­лась. Ка­кой же он кро­хот­ный! Ростом в точ­ности с мой ми­зи­нец – я из­ме­ри­ла: семь сан­ти­мет­ров, маль­чик-с-паль­чик. В два ра­за мень­ше осталь­ных. Му­ра, уже устав­шая пос­ле се­ме­рых кре­пы­шей, и не за­ме­ти­ла, как он ро­дил­ся. Я ра­зор­ва­ла пу­зырь, да­ла об­ли­зать мор­доч­ку – раз­ме­ром с ви­шен­ку. А ди­тя лап­ка­ми не ше­ве­лит и ле­жит у ме­ня в ру­ке, как тря­поч­ка. Ожив­ляю его как мо­гу. По расс­ка­зу хо­зяи­на, наб­лю­дав­ше­го про­цесс с ди­ва­на, кар­ти­на эта в точ­ности пов­то­ря­ла эпи­зод из бесс­мерт­ной ки­но­лен­ты «Сви­нар­ка и пастух», где ге­рои­ня сельс­ко­хо­зяйст­вен­но­го тру­да в ис­пол­не­нии Ла­ды­ни­ной возв­ра­щает к жиз­ни но­во­рож­ден­ного по­ро­ся. Тря­су ко­те­ноч­ка, лап­ки дер­гаю, ро­тик ему разе­ваю – и всё без тол­ку. Зво­ню на­шей ве­те­ри­нар­ше Ле­не: «Что де­лать?» Она го­во­рит: «Про­дол­жай­те! Ес­ли не оч­нет­ся, не нач­нет сам со­сать в бли­жай­шие два ча­са – без­на­деж­но». Че­рез два ча­са во­семь ми­нут ма­лыш дер­нул лап­кой и зач­мо­кал, по­на­ча­лу еле-еле. Это бы­ло счастье.

Тут же я пои­ме­но­ва­ла мла­ден­ца Крош­кой Дор­рит, оста­вив осталь­ных по­ка без име­ни. Ведь по­ка ко­те­ны­ши не отк­роют гла­за, ин­ди­ви­дуаль­ность прояв­ле­на толь­ко в по­вад­ках, а ес­ли ле­жат се­бе клу­боч­ка­ми, поп­ро­буй от­ли­чи двух се­рень­ких друг от дру­га. А этот – кро­ха, его ни с кем не спу­таешь. Его в кор­зин­ке еще най­ти на­до. Осталь­ные – се­ме­ро здо­ро­вя­ков – пи­таясь, от­пи­хи­ва­ли бед­ня­гу от сос­ков и чмо­ка­ли в свое удо­вольст­вие, ил­люст­ри­руя неб­ла­го­род­ный за­кон при­ро­ды: «Вы­жи­вает наг­лость и си­ла». За­то кро­ха с пер­во­го дня де­монст­ри­ро­вал сооб­ра­зи­тель­ность. По­чувст­во­вав не­ве­до­мым об­ра­зом, что я поя­ви­лась вбли­зи кор­зин­ки, еще сле­пой ма­лыш вста­вал на зад­ние лап­ки, чтоб я его тот­час за­ме­ти­ла и по­мог­ла при­со­сать­ся, воз­де­вал пе­ред­нюю лап­ку – и хрусталь­ная трель «мя-я-яяя!» зву­ча­ла так умо­ляю­ще, что хо­зяй­ки­на ру­ка ми­гом на­во­ди­ла спра­вед­ли­вость…

Ко­тят­ки рос­ли, об­ра­зо­вы­ва­лись ма­ло-по­ма­лу и яв­ля­ли ин­ди­ви­дуаль­ность. Вот бе­же­вый бу­туз ма­ло то­го, что пер­вым при­со­сал­ся, так еще и со­се­да свое­го от ближ­не­го сос­ка от­пи­хи­вает – лап­кой в ухо ему ты­чет. Да с ка­кой си­лой! Спра­ши­вает­ся: на что ему со­сед­ний со­сок? Так и слы­шу от­вет: «А чтоб бы­ло!» Это уже ха­рак­тер. А вот чер­нуш­ка-ки­су­ля. Пое­ла чуть-чуть, не то­ро­пясь, и отош­ла, мор­доч­ку умы­вает. Са­ма еще ша­рик, а уже так изящ­но из­ги­бает­ся! Се­рень­кие ря­дом с ней – уваль­ни неук­лю­жие, ко­лоб­ки. Один, ед­ва поста­вишь блю­деч­ко с кор­мом, сра­зу ест, а дру­гой ся­дет ря­дом и смот­рит, как дру­гие пи­тают­ся, вни­ма­тель­но-вни­ма­тель­но. Ду­мает. По­ка сооб­ра­зит, уже пусто в блю­деч­ке.

Друг с дру­гом у них с пер­во­го дня свои от­но­ше­ния. Вот два дра­чу­на. Этот со все­ми де­рет­ся, а тот толь­ко с глав­ным дра­чу­ном. А се­рень­кий, поев и нас­ко­ро вы­ли­зав мор­доч­ку, вдох­но­вен­но умы­вает сест­рич­ку (или бра­ти­ка), при­чем го­раз­до тща­тель­нее, чем се­бя. Лю­бовь! И ни­ка­кой взаим­ности: тот толь­ко мор­доч­ку подстав­ляет и при­ни­мает за­бо­ту и лас­ку как долж­ное – ко­ро­левст­вует с пе­ле­нок.

В ко­те­ночьей кор­зин­ке всё как у лю­дей.

Че­рез пол­то­ра ме­ся­ца ко­тят на­до от­да­вать. Поз­же труд­но: при­вы­каешь и уже каж­до­го лю­бишь и, ког­да за­би­рают, от­ры­ваешь от серд­ца.

 

БО­НА­ПАРТ ОСТАЕТ­СЯ! Но в тот раз приш­ла очень сим­па­тич­ная семья, не выз­вав­шая ни­ка­ких по­доз­ре­ний. Вос­хи­ти­лись деть­ми – а как ина­че? – и доч­ка лет пя­ти выб­ра­ла Крош­ку Дор­рит.

И вот ког­да де­воч­ка уже взя­ла ма­лыш­ку на ру­ки и нап­ра­ви­лась с ней в при­хо­жую, я ус­лы­ша­ла ти­хое, от­чаян­ное, го­рест­но за­ми­раю­щее «мя-яя-яяя».

«Нет!» – за­во­пи­ла я. «Не-ее-ет! Толь­ко не это­го!» И вых­ва­ти­ла кро­ху у де­воч­ки. По­то­му что по­ня­ла: с этим ре­бен­ком я ни­ког­да и ни за что не расста­нусь. К счастью, се­мейст­во ока­за­лось пок­ла­дистое и сра­зу сог­ла­си­лось взять дру­го­го, то­же се­ро­го ко­тен­ка по име­ни Ха­лиф. Он и соста­вил их счастье. Ког­да я опо­вести­ла хо­зяи­на о том, что ма­лыш не от­дан, он ме­лан­хо­лич­но за­ме­тил: «То­же мне но­вость. Я с пер­вой ми­ну­ты знал, что он оста­нет­ся».

У ме­ня, ко­неч­но, и рань­ше не бы­ло ос­но­ва­ний сом­не­вать­ся в яс­но­вид­чес­ких спо­соб­ностях хо­зяи­на, а вот собст­вен­ной не­до­гад­ли­вости мож­но поу­див­лять­ся.

Вско­ре об­на­ру­жи­лось, что Крош­ка Дор­рит – не де­воч­ка, а маль­чик. Сколь­ко раз я оши­ба­лась в оп­ре­де­ле­нии ко­те­ночье­го по­ла и про­дол­жаю оши­бать­ся, хо­тя при не­ма­лом моем опы­те мож­но бы и уметь раз­ли­чать. Приш­лось пе­реи­ме­но­вать.

Я наз­ва­ла ма­лы­ша, как и по­ла­гает­ся, ес­ли ди­тя чисто­по­род­ное, двой­ным име­нем – Бо­на­парт Бо­ни­фа­ций. В оби­хо­де – Бо­ня­ша, Бон­чик. Воинст­вен­ности, ко­то­рую пред­по­ла­гает пер­вое имя, в ма­лы­ше, ко­неч­но, не бы­ло ни на грош, как и им­пе­ра­торс­ких ам­би­ций. Од­на­ко, оп­рав­ды­вая вто­рое имя, Бон­чик с пе­ле­нок не де­лал ни­че­го дур­но­го, а кро­ме то­го яв­лял по­ра­зи­тель­ную де­ли­кат­ность, был осто­ро­жен сверх ме­ры, не­ве­роят­но ос­мот­ри­те­лен и бояз­лив. А уж как обая­те­лен!

Я люб­лю при­ду­мы­вать ко­тя­там име­на и всег­да от­даю их уже с име­на­ми. Кста­ти, поч­ти все остав­ляют их ко­тя­там, что, на­вер­но, пра­виль­но – в пол­то­ра ме­ся­ца ма­лы­ши уже рас­поз­нают свое имя и при­вы­кают к не­му.

Ко­тя­ток, ес­ли пос­чи­тать за всю жизнь, бы­ло у ме­ня пол­то­ры сот­ни, ес­ли не боль­ше. И для имен при­го­ди­лась вся ми­ро­вая ли­те­ра­ту­ра, а заод­но ми­фо­ло­гия, геог­ра­фия и мно­гое дру­гое. Пре­лест­ная ком­па­ния, на­ро­див­шая­ся во вре­мя транс­ля­ции «Мод­но­го при­го­во­ра», по­лу­чи­ла от ме­ня слав­ные име­на ос­но­во­по­лож­ни­ков мод­но­го ис­кусст­ва. Бы­ли там две чер­нуш­ки – Ко­ко­ша и Ша­нель­ка, ху­ли­ган­ка Эль­за (в пас­порт ее за­пи­са­ли Эль­за Скиа­па­рел­ли Фе­до­рен­ко­ва), Ар­ма­ня и Дон­на Ка­ран. Но и эти кра­сот­ки не мог­ли срав­нить­ся с пре­лест­ной, уди­ви­тель­но обая­тель­ной па­роч­кой – Доль­че Га­ба­ней и Па­ко Ра­ба­ней. О том, как я их от­да­ва­ла, стоит расс­ка­зать осо­бо.

 

ДОЛЬ­ЧИ­ТО И ПА­КИ­ТО. Сре­ди Бо­на­пар­то­вых сест­ри­чек-бра­ти­ков бы­ла изу­ми­тель­ная па­ра – бе­же­вые близ­не­цы Па­ко Ра­ба­ня и Доль­че Га­ба­ня. Дер­жа­лись они всег­да вместе, но от­ли­ча­лись по­вад­ка­ми, яв­ляя поу­чи­тель­ный конт­раст. Доль­чи­то – со­ня, все уже едят, а он ни­как прос­нуть­ся не мо­жет; уже мис­ка пустая, а он всё зе­вает да по­тя­ги­вает­ся. А по­том еще пол­ча­са умы­вает­ся – с чувст­вом, с тол­ком, с расста­нов­кой. Па­ки­то – иг­рун, пер­вым растер­зал бан­тик на лен­точ­ке, а по­том и плю­ше­вую мыш­ку, пер­вым нау­чил­ся за­ла­зить на стол­бик, об­мо­тан­ный бе­чев­кой. В ме­сяц Па­ки­то ус­пеш­но фор­си­ро­вал за­го­род­ку, до­га­дал­ся, что за­на­вес­ка су­щест­вует для то­го, чтоб по ней взби­рать­ся в не­ве­до­мые вы­си, а бу­ма­ги хо­зяй­ка кла­дет на стол для то­го, что­бы ко­тик до них доб­рал­ся и с удо­вольст­вием рас­ки­дал.

Уж не пом­ню, кто мне ска­зал, что ми­лый мо­ло­дой че­ло­век, ре­дак­тор из глян­це­во­го жур­на­ла, жаж­дет за­вести ко­тен­ка и обя­зует­ся долж­ным об­ра­зом хо­лить его и ле­леять, ибо имеет опыт кош­ков­ла­де­ния. Вот и прек­рас­но: от­да­дим, раз опы­тен и обя­зует­ся.

Зво­нит юно­ша, зо­вут Илья. «Мож­но, – спра­ши­вает, – мы вместе при­дем?» Ко­неч­но – обыч­ное де­ло. Семья­ми при­хо­дят часто, и сю­жет ра­зыг­ры­вает­ся всег­да один и тот же: па­па вы­би­рает се­ро­го, ма­ма – ко­рич­не­во­го, ре­бе­нок – чер­но­го. У кор­зин­ки они дол­го пре­ре­кают­ся, за­ка­ты­вая гла­за и пот­ря­сая выб­ран­ным ко­тен­ком, каж­дый своим. На­ко­нец, прео­до­ле­вая разд­ра­же­ние и ко­со пос­мат­ри­вая друг на дру­га, сог­ла­шают­ся с вы­бо­ром ре­бен­ка, а ре­бе­нок (уже в паль­то, и ко­тик за па­зу­хой) впа­дает в сом­не­ние: мо­жет, луч­ше взять бе­же­во­го? Или се­ро­го? Или бе­ло­го, ко­то­ро­го не бы­ло и в по­ми­не.

На сей раз со­бы­тия раз­ви­ва­лись ина­че. Приш­ли два ми­лых мо­ло­дых че­ло­ве­ка, име­но­вав­шие друг дру­га наи­неж­ней­шим об­ра­зом – Илю­ша и Кли­муш­ка. Поп­ри­ветст­во­вав ме­ня и Ля­му­ру са­мым це­ре­мон­ным об­ра­зом (не­доста­ва­ло раз­ве что пок­ло­нов с по­ма­хи­ваньем шля­пой), юно­ши прос­ле­до­ва­ли к кор­зин­ке. (Кто же мог пред­по­ло­жить та­кой тор­жест­вен­ный ви­зит! Зна­ла б за­ра­нее, ук­ра­си­ла б ко­те­ночью ко­лы­бель ат­лас­ной на­кид­кой с ва­лансьенс­ки­ми кру­же­ва­ми.)

Ко­ро­че го­во­ря, по­се­ще­ние на­ше­го до­ма Илю­шей и Кли­муш­кой оста­ви­ло не­за­бы­вае­мые вос­по­ми­на­ния. Юно­ши дол­го разг­ля­ды­ва­ли де­тей, вос­хи­щаясь их расц­вет­кой и каж­дой шерстин­кой в от­дель­ности, а так­же лап­ка­ми, глаз­ка­ми, хвости­ка­ми, по­ду­шеч­ка­ми, ко­го­точ­ка­ми, вос­пи­тан­ностью и по­вад­ка­ми. В кон­це кон­цов взя­ли двоих, ибо «оба ре­бен­ка так нео­бы­чай­но прек­рас­ны и так друж­ны и неж­ны, что их не­воз­мож­но раз­лу­чить!» Име­на – Доль­че Га­ба­ня и Па­ко Ра­ба­ня – мо­ло­дым лю­дям то­же приш­лись по ду­ше.

А расс­каз Илю­ши и Кли­муш­ки о том, что до­ма у них всё уже го­то­во к появ­ле­нию пи­том­цев, по­ра­зил ме­ня в са­мое серд­це. Ес­ли, бе­ря ко­тен­ка, вы ста­ви­те на ок­на сет­ки, да та­кие, что­бы они не сва­ли­лись с пят­над­ца­то­го эта­жа вместе с ко­ти­ком, или ук­ла­ды­вае­те про­во­да в неп­рог­ры­зае­мый ко­роб, это нор­маль­но, но пред­ви­деть, что ко­тик мо­жет невз­на­чай су­нуть лап­ку в ро­зет­ку, и не­мед­лен­но сме­нить ее на бе­зо­пас­ную – это уже выс­ший пи­ло­таж за­бо­ты. Илю­ша и Кли­муш­ка пре­дус­мот­ре­ли всё, ог­ра­ди­ли де­тей от всех опас­ностей и пре­доста­ви­ли им все мыс­ли­мые и не­мыс­ли­мые удобст­ва. Уже бы­ли об­ре­те­ны: до­мик экст­ра клас­са, лот­ки с вы­тяж­кой, де­ре­во для упраж­не­ний с бар­хат­ны­ми из­нут­ри и сна­ру­жи до­ми­ка­ми для от­ды­ха на вет­ках и ство­лом-ког­те­точ­кой, ди­ван­чи­ки для от­ды­ха, ми­соч­ки не то из Ли­мо­жа, не то из Мей­се­на и пол­ный на­бор че­са­лок. А спи­сок об­ре­тен­ных иг­ру­шек не уместил­ся в че­ло­ве­чес­кой па­мя­ти (а воз­мож­но, и в компью­тер­ной). Я-то ду­ма­ла, что мои ко­ты жи­вут в пол­ном бла­го­по­лу­чии – ку­да там! Как? Без до­ми­ков и бар­хат­ных де­ревьев? Без вы­тяж­ки и ди­ван­чи­ков? Без фир­мен­ной че­сал­ки? И да­же без ме­ха­ни­чес­кой са­мод­ви­жу­щей­ся мыш­ки?! О том, что мои ко­ты едят ки­ти­кет (корм энер­гич­ных ко­шек), я, усты­див­шись, умол­ча­ла. И не ре­ши­лась спро­сить, чем бу­дут пи­тать­ся у Илю­ши и Кли­муш­ки Па­ки­то и Доль­чи­то.

Знаю, что ни­чуть не усту­пает вы­шео­пи­сан­но­му счастью жизнь на­ше­го се­ро­го бра­та Ве­лас­ке­са. В его рас­по­ря­же­нии вил­ла под Бел­гра­дом с пар­ком для про­гу­лок, а про­гу­ли­вает­ся ко­тик иск­лю­чи­тель­но по мо­ще­ным све­же­под­ме­тен­ным до­рож­кам. Ве­лас­кес ни­ког­да не сту­пит лап­кой на трав­ку – это ни­же его вы­со­ко­по­род­но­го до­стоинст­ва. И в до­ме у не­го, ко­неч­но же, есть са­мые изыс­кан­ные при­бам­ба­сы, со­деян­ные изоб­ре­та­тель­ной Ев­ро­пой ко­там на ра­дость. Не удив­люсь, ес­ли Ве­лас­кес уже ос­воил ай­пад и вско­ре приш­лет мне свое сел­фи, ес­ли, ко­неч­но, удостоит. Ни­ког­да не за­бу­ду, как в че­ты­ре ме­ся­ца, ког­да его хо­зяе­ва поз­ва­ли ме­ня по­лю­бо­вать­ся на под­рос­ше­го ко­ти­ка, от­бы­ваю­ще­го с ни­ми в Ев­ро­пу, за­гор­див­ший­ся зве­ре­нок, за­ви­дев мою ру­ку, про­тя­ну­тую, чтоб по­че­сать за уш­ком, пре­дуп­реж­даю­ще за­ши­пел. Ни­ког­да не по­ве­рю, что он ме­ня не уз­нал: просто ус­пел приоб­щить­ся к ве­ли­кос­ветс­кой жиз­ни, ос­воил­ся в дип­ло­ма­ти­чес­ких кру­гах и не же­лал вспо­ми­нать ко­те­но­чий детс­кий сад в кор­зин­ке, а заод­но и хо­зяй­ку.

Долж­на за­ме­тить, что брат его Бо­на­парт ни ра­зу в жиз­ни ни на ко­го не за­ши­пел. Ви­ди­мо, бы­тие всё-та­ки оп­ре­де­ляет соз­на­ние.

В детст­ве Бо­ня удив­лял Мур­ку своей ма­лостью, а ког­да под­рос и проя­вил­ся ха­рак­тер – тре­пет­ный, улав­ли­ваю­щий все флюи­ды и пе­ре­па­ды че­ло­ве­чес­ких наст­рое­ний, – Мур­ка и вов­се впа­ла в не­доу­ме­ние. Ког­да она гля­де­ла на Бон­чи­ка, на мор­доч­ке явст­вен­но просту­па­ло жа­лост­ли­вое не­доу­ме­ние: и это – мой сын? Ей не хва­та­ло в Бо­ня­ше му­жест­вен­ности и си­лы ха­рак­те­ра, ко­то­рые он просто обя­зан был унас­ле­до­вать от ма­те­ри – и не унас­ле­до­вал. Че­го ра­ди, зас­лы­шав зво­нок в дверь, этот уже взрос­лый кот не­сет­ся со всех лап и пря­чет­ся в шкаф? Стыд­но же! Вся­кую нео­жи­дан­ность, по Мур­ки­ным по­ня­тиям, по­ла­га­лось встре­чать с аристок­ра­ти­чес­кой не­воз­му­ти­мостью: суе­та – вещь про­тив­ная, низ­мен­ная и вни­ма­ния не достой­на. Но Бон­чик был ор­га­ни­чес­ки не спо­со­бен ус­воить ма­те­ринс­кие уро­ки. А да­ро­ва­ний его, дейст­ви­тель­но ред­кост­ных, Мур­ка не за­ме­ча­ла. Да и мы дол­го счи­та­ли их оче­вид­ные прояв­ле­ния при­чу­да­ми Бо­ня­ши­но­го ха­рак­те­ра.

Он дейст­ви­тель­но пря­тал­ся в шкаф, ког­да двер­ной зво­нок из­ве­щал о втор­же­нии гостя. Спустя ка­кое-то вре­мя вы­хо­дил и ча­ще все­го не удостаи­вал гостя вни­ма­нием. А бы­ва­ло, оста­вал­ся в шка­фу, и тог­да от­ту­да до­но­си­лись шо­ро­хи, шур­шанья па­даю­щих вместе с ве­шал­кой одежд и скре­жет ко­гот­ков, то­роп­ли­во спи­хи­ваю­щих крыш­ку со шляп­ной ко­роб­ки на ант­ре­со­лях, ку­да ко­тик спеш­но за­би­рал­ся, спа­саясь от не­ве­до­мой опас­ности. Бон­чи­ку во что бы то ни ста­ло тре­бо­ва­лось как мож­но ско­рее за­лезть в ко­роб­ку и улечь­ся по­верх лю­би­мой хо­зяй­ки­ной шля­пы с по­ля­ми (а заод­но за­пу­тать­ся в вуаль­ке шляп­ки-пи­лот­ки и пов­ре­дить че­тырь­мя ки­лог­рам­ма­ми ве­са изыс­кан­ные шляп­ные фор­мы). Ес­ли б Бо­ня­ша мог, он бы все­неп­ре­мен­но нак­рыл­ся крыш­кой, так ему бы­ло страш­но.

Но по­че­му? По­че­му пос­ле ви­зи­та од­них при­хо­ди­лось на­во­дить по­ря­док в шка­фу, а дру­гим гостям ко­ти­ка да­же уда­ва­лось по­ка­зать? Изб­ран­ных лиц Бо­ня удостаи­вал при­ветст­вием – «де­лал ласточ­ку»: вы­тя­ги­вал в го­ри­зон­таль зад­нюю ла­пу и за­ми­рал. И толь­ко троим-чет­ве­рым из на­ших дру­зей доз­во­ля­лось по­че­сать ко­ти­ка за уш­ком, но без фа­мильяр­ностей. Фа­мильяр­ности (вы­ти­ра­ние гла­зок, но­си­ка и чист­ку ушей) Бон­чик скре­пя серд­це мог вы­тер­петь толь­ко от хо­зяй­ки. А по­то­му не бы­ло пре­де­ла мое­му изум­ле­нию, ког­да Бо­ня­ша при ви­зи­те ни­ког­да преж­де не ви­ден­но­го че­ло­ве­ка ма­ло то­го, что не спря­тал­ся, – вспрыг­нул на стол и раз­лег­ся квер­ху ла­па­ми на бу­ма­гах, доз­во­ляя по­че­сать жи­во­тик! Я пе­реста­ла что-ли­бо по­ни­мать, а че­ло­век, при­шед­ший по де­лу, веж­ли­во ис­пол­нил че­са­ние. И Бо­ня не убе­жал.

До­гад­ку, поя­вив­шую­ся в ито­ге об­ду­мы­ва­ния это­го нео­бы­чай­но­го со­бы­тия, сле­до­ва­ло ос­мыс­лить и про­ве­рить, что и бы­ло сде­ла­но. На­ко­нец неод­нок­рат­ные про­вер­ки зас­ви­де­тельст­во­ва­ли, что Бо­ня­ша реа­ги­рует не на на­ше от­но­ше­ние к лю­дям, как боль­шинст­во до­маш­них зве­рей, наст­роен­ных на хо­зяев. Он ска­ни­рует от­но­ше­ние гостя к нам и, ес­ли оно доб­ро­же­ла­тель­ное в наи­выс­шей сте­пе­ни, со всей до­вер­чи­востью ода­ри­вает гостя своей при­вет­ли­востью. А лю­бит гость ко­шек или не лю­бит – де­ло де­ся­тое. Да­же ес­ли не лю­бит, доб­рое от­но­ше­ние к хо­зяе­вам (и преж­де все­го к хо­зяй­ке) долж­но быть воз­на­граж­де­но Бо­ни­ным ду­шев­ным рас­по­ло­же­нием и до­вер­чи­вой по­зой «лап­ки квер­ху».

Бо­ня­ши­но детст­во и юность вы­па­ли не на луч­шие го­ды на­шей жиз­ни. Но он не се­то­вал – исп­рав­но мне по­мо­гал. Вся­кий раз, ког­да я пе­ре­вя­зы­ва­ла хо­зяи­ну тро­фи­чес­кую яз­ву, ко­тик си­дел ря­дом: ка­за­лось, он го­тов по­да­вать бин­ты, пе­ре­кись и ле­во­ме­коль и да­же вы­ли­зы­вать ра­ну. Но хо­зяй­ка не поз­во­ля­ла; кот взды­хал и слег­ка оби­жал­ся на то, что его ме­ди­цинс­кие та­лан­ты про­па­дают вту­не – не счи­тать же серьез­ным де­лом це­ли­тель­ное прог­ре­ва­ние хо­зяйс­ких ко­лен!

А Му­ра, что бы там ни проис­хо­ди­ло с хо­зяе­ва­ми, жи­ла своей жизнью, исп­рав­но ис­пол­няя мис­сию: кра­со­та в ко­ли­чест­ве вось­ми хвоста­тых мла­ден­цев долж­на бы­ла яв­лять­ся ми­ру нес­мот­ря на до­маш­ние ка­так­лиз­мы.

Но свое­го взрос­ло­го ре­бен­ка Му­ра ни в грош не ста­ви­ла; по­хо­дя мог­ла съез­дить по фи­зио­но­мии без вся­ко­го по­во­да – для про­фи­лак­ти­ки. По­жа­луй, толь­ко у ми­сок Бон­чи­ку уда­ва­лось за­щи­тить свой су­ве­ре­ни­тет, да и то по­то­му, что Му­ра не по­ся­га­ла на сы­новью еду.

Дваж­ды в год Му­ра ро­жа­ла Бон­чи­ку бра­ти­ков-сест­ри­чек. До­пус­ка­ла его до мла­ден­цев, поз­во­ля­ла вы­ли­зы­вать их, иг­рать с ни­ми и просто ча­са­ми разг­ля­ды­вать. Са­ма она не бы­ла склон­на к со­зер­ца­тель­ности: на­кор­мив де­тей и вы­ли­зав мор­доч­ки и хвости­ки, Му­ра уда­ля­лась: ма­те­ринс­кий долг ис­пол­нен, а уми­ле­нию пус­кай пре­дает­ся хо­зяй­ка на па­ру с Бо­ня­шей, ес­ли он та­кой сен­ти­мен­таль­ный. И, как ког­да-то Мур­зик, Бо­ня­ша рас­по­ла­гал­ся в кор­зин­ке, обе­ре­гая де­тей. Но де­ти вы­раста­ли, об­ре­та­ли семьи, разъез­жа­лись по све­ту, и Бон­чик возв­ра­щал­ся к обы­ден­ности. Опять пе­ре­вяз­ки и про­чие хо­зяй­ки­ны де­ла (верст­ки, прав­ки, сло­ва­ри). Бы­ло за­ме­че­но, что с ко­ти­ком де­ла идут лов­чее. Ес­ли, к при­ме­ру, хо­зяй­ка ищет на сто­ле ка­кую-ни­будь по­за­рез нуж­ную бу­ма­жон­ку с наи­цен­ней­шей за­писью, ко­тик с эн­ту­зиаз­мом участ­вует. И пус­кай бу­маж­ку най­ти не удает­ся, а что-то преж­де счаст­ли­во най­ден­ное в про­цес­се поис­ков без­возв­рат­но те­ряет­ся – ну и лад­но! Ведь ко­тик хо­тел по­мочь – как не оце­нить этот ду­шев­ный по­рыв!

 

РОЖ­ДЕ­НИЕ ТУ­СИ. Но вре­мя шло. Мур­ка дав­но ста­ла мат­ро­ной и ма­терью-ге­рои­ней. Не вся­кой кош­ке слу­чает­ся ро­дить сто двад­цать ко­тят, один дру­го­го кра­ше. И до тех, пос­лед­них ро­дов ка­за­лось, что уже де­ся­ти­лет­ней Му­ре всё ни­по­чем – и вы­на­ши­ва­ние вось­ме­рых ко­тят, и ро­ды. За день до ро­дов ко­тя спо­кой­но вспры­ги­ва­ла с по­ла на стол – ей бы­ло не труд­но. Но воз­раст, долж­но быть, брал свое.

В ка­нун Ва­лен­ти­но­ва дня Му­ра в оче­ред­ной раз ли­ши­ла ме­ня кон­сер­ва­то­рии. Она соб­ра­лась ро­жать в неу­роч­ное вре­мя, и вид­но бы­ло, что на сей раз она разд­ра­же­на боль­ше обыч­но­го. То она вы­ска­ки­ва­ла из кор­зин­ки, то ры­ча­ла, то пры­га­ла на ди­ван. Так до но­чи ник­то у нас и не ро­дил­ся. Ждать приш­лось до че­ты­рех ча­сов – сут­ки прош­ли с тех пор, как Му­ра за­бес­по­кои­лась. И на­ко­нец в чет­верть пя­то­го ро­дил­ся на ред­кость кра­си­вый ре­бе­нок цве­та ко­ри­цы – кин­на­мон, свет­лая га­ва­на – так име­нует­ся этот цвет в фе­ли­но­ло­ги­чес­кой клас­си­фи­ка­ции.

Оча­ро­ва­тель­ное су­щест­во, наз­ван­ное Ато­сом, я в пер­вый же день ре­ши­ла оста­вить се­бе и нис­коль­ко не огор­чи­лась, выяс­нив, что это не Атос, а Ту­ся…

Нра­вом Ту­ся очень по­хо­жа на Му­ру – она ти­ха, так­ же аристо­кра­ти­чес­ки сдер­жан­на, дер­жит­ся ве­ли­чест­вен­но, ни­ког­да са­ма не идет на ко­ле­ни и тер­петь не мо­жет па­ниб­ратст­ва – да­же гла­дить не всег­да дает­ся, вы­ры­вает­ся, ес­ли бе­рут на ру­ки, а по­том еще ми­нут пят­над­цать вы­ли­зы­вает­ся, слег­ка пе­ре­дер­ги­ваясь от вос­по­ми­на­ний о по­ся­га­тельст­вах.

С Бо­ня­шей дер­жит­ся на рав­ных. Она его впо­ло­ви­ну мень­ше, хо­тя Бон­чик в срав­не­нии с дру­ги­ми бри­тан­ца­ми не­ве­лик, и ес­ли они с Ту­сей ког­да и по­де­рут­ся от ску­ки, кон­чает­ся это, в си­лу раз­ных ве­со­вых ка­те­го­рий, Ту­си­ным от­чаян­ным бегст­вом и воп­ля­ми, вслед за ко­то­ры­ми сле­дует при­ми­ре­ние. Они поо­че­ред­но вы­ли­зы­вают друг дру­гу но­сы и уш­ки и за­сы­пают од­ним клуб­ком.

По­ми­мо ску­ки есть еще один по­вод для дра­ки: рев­ность. Ког­да Бо­ня во­ца­ряет­ся на хо­зяйс­ких ко­ле­нях, Ту­ся, ко­то­рая са­ма на ко­ле­ни не пой­дет ни за что, уст­раи­вает­ся на бор­ти­ке крес­ла и впи­вает­ся в бра­та прон­зи­тель­ным взгля­дом: «А не бу­дет ли вам угод­но уб­рать­ся от­сю­да?» Ко­тик в от­вет ме­няет дис­по­зи­цию – по­во­ра­чи­вает­ся к сест­рен­ке за­дом. Тог­да в ход идет ла­па – Ту­ся раз­ме­рен­но и впол­не ощу­ти­мо ты­чет в ко­та ла­пой, спи­хи­вая его с ко­лен. Бон­чик ка­кое-то вре­мя иг­но­ри­рует сест­ру, но в кон­це кон­цов оба с воп­ля­ми ска­ты­вают­ся клуб­ком на пол и выяс­няют от­но­ше­ния, но­сясь друг за дру­гом по кру­гу. Клоч­ки шерст­ки, по­че­му-то иск­лю­чи­тель­но Бо­ни­ной, ле­тают по ком­на­те вслед за ко­шачьим вих­рем. Кон­чает­ся дра­ка всег­да оди­на­ко­во: Ту­си­ным жа­лоб­ным воп­лем – Спа­си­те! – и Бо­ня тут же прек­ра­щает прес­ле­до­ва­ние. Да­лее сле­дует уми­ли­тель­ная сце­на при­ми­ре­ния.

Спек­такль с неиз­мен­ным ус­пе­хом иг­рает­ся изо дня в день, ми­занс­це­ны и жесты от­ра­бо­та­ны, текст из­вестен, ак­те­ры и единст­вен­ный зри­тель – хо­зяй­ка – знают свое де­ло. По окон­ча­нии спек­так­ля по­ло­же­но вы­хо­дить на пок­ло­ны – и ко­ти­ки по­лу­чают пре­миаль­ную пор­цию су­хо­го кор­ма.

Вот так и жи­вем мы с ни­ми – ни Бон­чик, ни Ту­ся, увы, не по­доз­ре­вают о том, что бы­вает ина­че. О том, что есть тра­ва, де­ревья, сад, в ко­то­ром во­дят­ся мыш­ки, ко­ма­ры и му­хи, и растут цве­ты; о том, что есть чер­дак, за­бор, на ко­то­рый мож­но за­лезть и отп­ра­вить­ся в иное прост­ранст­во, где жизнь ис­пол­не­на рис­ка, прик­лю­че­ний и судь­бо­нос­ных встреч. Та жизнь, ко­то­рой жи­ли все на­ши зве­ри до моей бо­лез­ни.

Я, ко­неч­но, ви­но­ва­та и пе­ред Ту­сей, и пе­ред Бон­чи­ком. И за то, что они жи­вут вза­пер­ти, и за то, что у Ту­си нет ко­тят, а Бо­ня­ша и не по­доз­ре­вает, ка­кой аван­тюр­ной бы­вает ко­товья жизнь. Его ведь то­же во из­бе­жа­ние кро­вос­ме­ше­ния приш­лось ли­шить ра­достей жиз­ни – бы­ло это еще при Му­ре.

 

ЧЕР­НАЯ КОШ­КА – ЖИ­ВАЯ ТАЙ­НА. Му­ра умер­ла, ког­да Ту­се не ис­пол­ни­лось и го­да. Ров­но че­рез ме­сяц пос­ле смер­ти хо­зяи­на. Я сна­ча­ла не по­ня­ла, что Му­ра за­бо­ле­ла, – ду­маю, это и не бо­лезнь была вов­се, а тос­ка, став­шая бо­лезнью. Весь тот ме­сяц Му­ра це­лы­ми дня­ми си­де­ла под крес­лом и, ес­ли Ту­ся лез­ла иг­рать, от­го­ня­ла ее ры­чаньем. Я спра­ши­ва­ла: «Мур­чик, у те­бя ха­рак­тер ис­пор­тил­ся?» Она от­во­ра­чи­ва­лась, уд­ру­чен­ная не­по­ни­ма­нием. Толь­ко ког­да Му­ра вдруг силь­но по­толсте­ла, да так, буд­то жда­ла ко­тят, я по­ня­ла, что де­ло нелад­но…

…Ут­ром то­го дня, ког­да мы жда­ли вра­ча, она из пос­лед­них сил прыг­ну­ла ко мне на ко­ле­ни, на­деясь на по­мощь. Это бы­ло вто­рой раз в жиз­ни, пер­вый – ког­да не по­лу­ча­лось ро­дить Ту­сю. Но тог­да мы спра­ви­лись…

Кто же знал, что Му­ра так при­вя­за­на к хо­зяи­ну. Ведь ка­за­лось, она жи­вет ря­дом с на­ми – и не бо­лее то­го. Точ­но так ­же, слу­чись что, жи­ла бы и с дру­ги­ми. Зна­чит – нет?

Или дейст­ви­тель­но чер­ная кош­ка при­ни­мает на се­бя зло и го­ре, ви­таю­щее в до­ме, и бо­леет и да­же уми­рает, ес­ли не мо­жет с ним спра­вить­ся?

Обе на­ши чер­ные кош­ки – Ка­ра­пу­за и Му­ра – умер­ли так. Ка­ра­пу­за – вдруг, в од­но­часье, а Му­ра – пос­ле трехд­нев­ной, до то­го не­за­мет­ной бо­лез­ни. И я со­вер­шен­но уве­ре­на: по­ка жив был хо­зяин, она не бо­ле­ла.

Я пом­ни­ла, как со­рок че­ты­ре го­да на­зад вслед за па­пой умер­ли все на­ши зве­ри – за со­рок дней. И силь­но ис­пу­га­лась. Тем ве­че­ром, ког­да Бо­ня с Ту­сей усе­лись ря­дом и уста­ви­лись на ме­ня в ожи­да­нии пи­щи, я ска­за­ла им внят­но и очень серьез­но: «Зве­рят­ки, я вас очень про­шу, имей­те со­весть, по­жа­лей­те хо­зяй­ку. Да­вай­те жить».

 

Они у меня понятливые и добрые.

?>

• Теги
Наталья Малиновская
Наталья Гончар
дебют
проза
2016-4