Перевел Гурген Баренц
Айвазовский умер. Это кажется невероятным. Неужели смерть означает крушение могучего старца? Неужели она не является одной из тех смертей, которые вместо скорби порождают восхищение? Теперь говорят: он умер - и что с того? Ведь он прожил долгую жизнь, ведь его жизнь была образцом для других людей. Он жил в абсолютном единстве с жизнями тысяч и тысяч людей. Вся его личность была воплощением энергии - розовой, светлой. Глядя на него снизу вверх, от стоп до головы, ты признавал за ним мирную и высшую силу. Ты чувствовал, что он находится в своей иссиня-зелёной стихии, незыблемый, великолепный, и ты говорил себе чуть не со слезами, что он является Повелителем моря, ты сознавал, что перед его глазами безусловно всегда маячили горизонты - навсегда отдалившиеся, и ставшие в дымке призрачными горы; что он постоянно видел вознесение белых облаков в синеве, буйный взлет пламенеющих облаков в ветреные вечера; перед его глазами пролетали сонмы небесных улыбок, стайки морских усмешек; под его взором, внизу, в пустоте, несомненно, обрушивало валы вечное море. Все несметные светоносные струи начинали сиять в луче его призывного взгляда, он с восторгом вдыхал видения бездны, с блаженством их рукотворил. Знал их досконально, потому что любил их, потому что они были для него не просто художественным материалом, а составными элементами его человеческой сущности, потому что он состоял из движения и света беспредельности, то есть из субъективной веселости этой беспредельности, поскольку он овеществлял её веселостью своей сознательной сущности, заставляя улыбаться первозданность космоса. Так как каждое художественное произведение является для художника критическим осмыслением определенной реальности, он пересоздавал природу в счастливой гармонии тональностей и линий. От себя при этом не добавлял ничего, кроме душевности, улыбки, света. Он вкладывал в грозную материю такие одному Богу известные, неосязаемые нюансы, такую нежность, что это казалось блаженством небес, умиротворённостью гор, ликованием облаков и птиц, становилось резвостью моря, становилось радостью могучей стихии, ибо это было его торжество - торжество великана. Это была улыбка властителя собственных видений, и более того - улыбка художника, впитавшего, освоившего, воссоздавшего и срисовавшего эти видения. В нём беспрерывно вздымалось сокровенное море. Упоение собственным могуществом, радость личного и космического восприятия - он своим божественным оптимизмом, казалось, придавал сладость бездне. Посреди косной материи он был непревзойденным мечтателем, создателем мира грёз, так как умерял мрачность природы жизнерадостностью своих мазков, красок, своей души и открыл нам оптимистическую суть творчества. Его море отливало гиацинтом, изумрудом, хрусталём, неизъяснимой прелестью аметиста - он примешивал к морю радугу. Его волны являли собой смятение, наполненное небом и потусторонним миром; его подводные рифы топорщились кверху с роскошной первозданностью; белый полёт его чаек был прозрачным безумствованием; по ту сторону его пустынных горизонтов жил Бог, и его облака были славословиями; в его кораблекрушениях ощущалось какое-то ужасающее блаженство. Он позволял кораблям на всех парусах скользить по водам или же бросал корабли в объятия грозных штормов, потому что их прекрасное плаванье или гибель были равно восхитительны. По его желанию бесстрашные люди гребли, невредимы, на изумрудных волнах либо тонули в пучине, а их лодки разбивались о скалы. Однако его гений при этом был в равной мере милостив, потому что эти люди были бессмертны, были рождены в его воображении и застыли там в своём мгновении, - милостив под стать Богу, ибо создания, замурованные в мгновении жизни, бессмертны в Боге. Его произведения были празднеством беспредельности, потому что необходимо было поведать миру, что каждая секунда есть только лишь празднество бездны. Он был настолько соприроден морю, что был свободен, как море, свободен в море и над морем. Его кисть была всемогущей, небрежной, божественной, словно трезубец Посейдона. Его душа была реализацией волнующейся безбрежности; самым эфирным проявлением его сущности была морская стихия; Чёрное море было одной его слезинкой.
Он умер. Пусть его похоронят в Чёрном море. Пусть уподобление отныне будет взаимным и полным. Пусть его тело унесут воды Чёрного моря; пусть увлекут его к горизонтам, в которые он всматривался со скал Крыма, и там море поглотит его. Пусть купель его крещения, его помазания станет его могилой. Пусть всплеск его погружения в море, его возвращения будет долгим, пусть он обретёт первозданность, осмысленность в отзвуке водной бездны на веки вечные, точно так, как реализовалось, кристаллизовалось в его душе видение Чёрного моря, пройдя через всю его жизнь до нетленных и недосягаемых горизонтов его полотен. Пусть Чёрное море станет его могилой, памятником, вечностью, ибо оно было его вдохновением, его жизнью, его бессмертием. Чёрное море пусть превратит своё великолепное умиротворение в саван для него, пусть превратит свои бурлящие воды в багряницу для него. Он был воплощенной сутью моря - пусть же погрузится туда, откуда чудесным образом вышел. Пусть море воссоединится с его мудростью и, чтобы поведать о нем Богу, из сотворенной ими пучины на вековечные времена пусть вознесется к небу столб стенающих вод.
Искютар, 20 июля 1900 года.
?>
